Имре Шаркади - Избранное

Пишта с жалостью смотрел на меня.

— Моя дорогая, зачем ты это сделала? Какая глупость!

— Не уверена. Мне нужно доказать самой себе, что я не трусиха.

— Я никогда в этом не сомневался.

— А в чем? В чем ты сомневался?

Он отпил вино из бокала и ничего не ответил. Я чувствовала, что-то непоправимо сломалось, и эта история с гусеницей только испортила дело. Я стала вялой и слабой, жизнь потеряла смысл, и все мне уже было безразлично. Бенце прав: в чем-то я трусиха.

— Да, я действительно трусиха, — призналась я в то время, как Пишта продолжал молчать. — Я трусиха, потому что мне страшно расстаться с обеспеченной жизнью, машиной, загородной виллой, заграничными путешествиями и всем прочим… Я трусиха. Я не решаюсь взять на себя перед тобой долгосрочные обязательства, что стану для тебя хорошей женой, что буду помогать тебе работать и сама начну трудиться, что рожу ребенка… мне не очень хотелось бы иметь детей, ведь позавчера мне стукнуло тридцать. Поздно уже. Я не решаюсь обещать тебе, что поеду с тобой в госхоз, буду по воскресеньям обедать у агронома и обсуждать с его женой, какие заготовки надо сделать на зиму и как посолить огурцы. Бенце прав: я трусиха. Поэтому я буду твоей любовницей, пока тебе не надоест.

Раздраженно отмахнувшись, Пишта поднялся с места. В это время официант принес очередное блюдо. Пишта расплатился с ним и помог мне встать, подав руку. Мы с ним вышли из ресторанчика. Стояла прекрасная солнечная погода; мы прошлись немного пешком. Я была усталая и злая. Мы довольно долго молчали, потом я сказала, что и вправду в чем-то трусиха, и капельку всплакнула. Но это не тронуло Пишту, хотя он был вполне мил и обращался со мной, как с глупым ребенком.

— Меня это не особенно волнует, — сказал он. — Если человек целыми днями занят по горло, ему некогда терзаться. — Он погладил меня по голове. — Но ты волнуешься, вся ситуация, твое замужество… развод — дело трудное и мерзкое, и приходится говорить об этом. Хорошо, мы поговорим завтра, послезавтра, через неделю или позже, в любое время, когда ты будешь в другом настроении… — Я слушала его и думала, что вряд ли стану теперь встречаться с ним. — А сейчас пойдем в кино.

— Не пойду, — покачала я головой. — Какой смысл!

— Тогда давай посидим на берегу Дуная. Ты ни о чем не думай, только радуйся яркому солнышку, а я расскажу тебе, что успел сделать за сегодняшнее утро.

Пишту я слушала рассеянно. Его слова пробуждали во мне разные мысли.

— Я могу пойти работать на «Чепель», с первого числа, начальником цеха на свой старый завод… а потом…

Не помню, что он говорил о других перспективах. Я уже не слушала его. Я с тревогой прислушивалась к своим ощущениям: его дела меня совершенно не интересовали, я была поглощена собственной тоской.

— Это ужасно, но я безнадежно скверная, — сказала я.

Взглянув на меня с удивлением, он сжал мою руку.

— Милая Эва, вздохни поглубже и перестань копаться в своих переживаниях, как в старых платьях.

— Ладно. Давай лучше сходим в кино.

Он кивнул головой, и мы пошли. Я взяла его под руку. Перед кассой толпилось много народа. Пишта стал в очередь. На прощанье я погладила его по руке. Обернувшись, он посмотрел на меня. Я пробралась сквозь толпу, вышла на улицу и побрела сама не знаю куда. Потом я села в автобус, через несколько остановок вышла и опять поплелась по улице, ничего не замечая вокруг.

По-видимому, я бродила довольно долго; ноги у меня точно свинцом налились, и тогда я поняла, что уже поздно. Я опять села в автобус, сошла где-то возле Сенной площади и там столкнулась с Тибором.

— Ну? Вы совсем пали духом. Теперь самое время обольстить вас, — со смехом изрек он.

— Не возражаю, — сказала я.

Я окинула беглым взглядом квартиру Тибора. В ней не было ничего особенного, обычная мастерская одинокого художника; там царил страшный беспорядок. Тибор болтал, но я его не слушала. Он налил в рюмку рома, купленного в валютном магазине, я выпила, хотя и не люблю ром, а затем молча начала раздеваться.

Спустя некоторое время, лежа ничком на диване, я свесила вниз голову и стала водить рукой по рисунку на ковре. Все было ничтожно, бесцельно и бессмысленно.

— Я гадкая, мерзкая трусиха, — твердила я, и мне нравилось, что Тибор встречал смехом каждый мой новый эпитет: он, видимо, радовался, что мне тошно, радовался, что все-таки заполучил меня, хотя и не испытал, очевидно, от этого большого удовольствия. — Теперь уже ничего не изменится, — сказала я, — Я буду просыпаться в одной постели, чтобы перелезть в другую. Тьфу… Но что делать? Жить в однокомнатной квартире и, приготовив ужин, поджидать по вечерам мужа? Который при этом даже не муж… Эх, тогда нужно было поселиться в Шомоде… И обсуждать с агрономшей, хорошо ли несутся ее куры… Как у тебя получаются, моя дорогая, такие замечательные соленые огурчики? Ты, наверное, кладешь в рассол хлебный мякиш? Вот как? Великолепно… И укроп? А кроме укропа, ничего не добавляешь?