Ольга Апреликова - Жуткие снимки [litres]

Стало тепло от включившегося софтбокса. Швед и Янка шептались где-то далеко, потом она почувствовала нежное прикосновение гримерской кисточки…

– Лапочка моя, – пробормотала Янка. – Спи.

И Мурка в самом деле уснула.

С утра так сияло майское небо, что Швед постоял у окна, жмурясь на синюю Неву и белых, ослепительных на солнце чаек, засмеялся – и они вдруг поехали на залив. Встречать лето: куда-нибудь подальше, за Зеленогорск, – куда не добрались сограждане с детьми, собаками и шашлыками. Но парочку фотов он с собой прихватил и, когда они нашли далеко-далеко удивительное место: берег вдоль кромки воды будто великаны вымостили большими и малыми розоватыми валунами, солнце сияет, морем пахнет, чайки орут, – конечно, устроил съемку. Только позировать нельзя, а – просто жить… Рассматривая на обратном пути фотки прямо с фота, Мурка в который раз изумилась: как у Шведа такое получается? Обычные вроде снимки: Янка с золотыми волосами, море, валуны, она сама, несуразное, костлявое и счастливое сероглазое существо, – а защемило сердце. Почему человеческая жизнь такая яркая – но жутко короткая? Почему вот она, Мурка, может скакать по мокрым валунам в сверкающих брызгах и смотреть в синее море, а Васька… Странно как-то. Она только первый раз за два дня про него вспомнила. Не рисовала. Не помнила о нем. Почему? Мурка посмотрела в окно: машина летела по КАДу домой, слева – самолетик вон садится, там Левашовский аэродром, справа – ай! – мелькнули серые памятники выходящего к КАДу угла Северного кладбища. Васька там. Родной, лобастый, хитрый Васька… Далеко, на новых участках, там даже деревьев нет. Глубоко-глубоко под землей… Мурка сжалась на сиденье, подобрав коленки. Янка оглянулась:

– Ты как? Все норм?

– Норм. Снимки уже летние-летние! Спасибо за такой классный день!

Она вернулась к фоту, стала листать дальше: море, камни, синее небо, золотая Янка… Ой!

Васька!

Она едва удержала тяжелый фот в руках. В сером пространстве между мирами, положив голову на руку, спал худой, жалкий Васенька, накрытый серым рваным свитером. Выставлялись коленки и щиколотки в синяках и ссадинах, плечо, родной локоток… Щека, ушко, шейка, вихры… Как он устал, как он замерз, бедный, в этом сером мире в нигде… Блин! Дура!!! Это же она сама!!! Это вчера, как она уснула, Швед все фоткал и фоткал! Она полистала снимки дальше: да… Ракурсы разные… Свет отличается… Она посмотрела в рыжий надежный затылок Шведа и чуточку успокоилась. Потом глянула в правое окно: кладбище давно проехали, конечно, КАД летит серой полосой с бесконечными мертвыми деревьями за ограждением… Она снова уставилась в снимок: мир «нигде». Мальчик, которого похоронили прошлым летом. Мальчик. Братик. Бедненький… Не мертвый вовсе, а просто спит. Вот он. То есть это она сама. Это она. Или все-таки – он?

И странные же мысли приходят в голову…

…После школы она побрела домой к бабке забрать учебники и вещи. Швед велел забрать все, что можно утащить самой, и приехать на такси. Странный все же поворот жизни: раз, и она уже как будто и не она, одинокий звереныш, а нужная модель с фактурной, особенной внешностью. На невидимом золотом поводке привязанности к новому волшебному, красивому миру, где софтбоксы, запеканки с брокколи, залив, щелчки затвора, красивые и умные, жутко талантливые Швед и Янка, серебристые с изнанки волшебные зонтики, зоркий и тяжелый, насквозь, до золотой щекотки, взгляд Шведа… И поводок этот невидимый у него в руках. Ну и что. Пусть на поводке, но ее туда взяли, потому что она стала нужна. И будут съемки, лето, красота во всем… Она поступит, попросит комнату в общаге, подзаработает денег – и настанет свобода и счастье…

Она зашла в парадную. Сколько ни моют – даже пароочистителем проходили, когда появились «богатые» квартиры и «хостел» на четвертом, – все равно смердит раскольниковской нищетой. Архитектор строил-строил эту свою поэму, старался; и конечно, бедный, даже представить не мог, что с его домом сделают конвульсии истории и родное простонародье. По истертым и избитым – узбеки во время ремонта в богатейской квартире сбрасывали чугунные батареи прямо так, с грохотом по мрамору – ступеням дошагала к себе на третий, стараясь не наступать на сколы, выбоины и трещины, будто это правда раны в живом теле. Перед облезлой двустворчатой, осевшей дверью уж было достала ключ – раздался звонок. Она вытащила телефон – о! Хм, ладно:

– Але?

– Але, Малыша? – обрадовался любящий хриповатый голос. – Да где ж ты пропадала? Я аж танцевать готов, что тебя наконец камеры увидели! Поднимись на немножко, дело есть!