Ольга Апреликова - Жуткие снимки [litres]

– Чё, манатки собирашь? – Прожив столько десятков лет в Ленинграде, бабка, когда хотела, могла говорить хоть и простонародно, но «культурно», по-питерски. А вот в злости ее несло дерьмом на каком-то зауральском диалекте: – Куды собралася-то, сикильда?

– Эльза Ивановна, я ведь понимаю, что мое присутствие вам в тягость. Мне уже восемнадцать, так что вы как родственница больше не обязаны давать мне приют.

Слово «родственница», как пинком, выкинуло бабку из разума. Ее прошибло таким многословным поганым фольклором, что Мурка зажмурилась, быстро похватала пакеты и пошла к двери, продираясь сквозь вонь и вопли:

– Эльза Ивановна, до свидания. Я на днях зайду, заберу учебники, мне их надо в школу сдать, ну и те вещи, что остались. Надеюсь, они вам не помешают в эти несколько дней. Будьте здоровы.

Бабка схватилась за крест на засаленном гайтане:

– …Да хоть совсем провались ты к той матери, которая за горкой живет! Ведьма!

На Последний звонок Мурка не пошла. В этой школе она отучилась лишь одиннадцатый класс и, в общем, учителя остались для нее слишком чужими, чтоб говорить им спасибо. Одноклассники… Водить дружбу с детьми ей было некогда. Да и вообще разве не глупо праздновать что-то сейчас, в конце мая, когда экзамены еще не сданы? Дурацкий праздник – Последний звонок. Зачем ей эти похороны детства – ее детство давно на Северном кладбище. Почему-то она думала про Северное все чаще – даже снились эти размеченные на громадные квадраты участки под будущие могилы. Трава, чахлые кусты, полудохлые сосенки – и чистая, нетронутая глинистая почва на много метров вглубь. А потом в ней выроют ровные глубокие прямоугольники… Стоп. Не надо про это думать.

Лучше про то, что в школу теперь только на консультации. Да и то не на все. Лучше про то, что кончается школьный май и вот оно – огромное, совершенно целенькое лето. Лучше про то, что каждый день теперь имеет золотой тяжелый смысл, потому что есть Швед, Янка и их чистый сияющий дом высоко над синей просторной Невой, и – ежевечерние съемки. Если, конечно, Швед не занят. Когда он уезжал работать, иногда прихватывая с собой Янку как ассистентку, Мурка добросовестно возилась с учебниками и тестами, с заданиями по рисунку на подготовительных и пораньше ложилась спать, чтоб хватало сил на долгий-долгий учебный день.

Швед и Янка белой ночью возвращались тихонечко, разгружали кейсы и зонтики, шептались на кухне, плескались в ванной, сладостно возились в спальне – а у Мурки наворачивались теплые ночные слезы: эти большие, теплые, живые люди, во-первых, снова дома и с ними ничего не случилось в дороге, и, во-вторых, они заботятся о том, чтоб не побеспокоить ее сон… Они – добрые. Умные. А вот отец… Он не был злым. Не был дураком. Растил ее, как свою, хотя, конечно, из-за бабки родной дочерью не считал. Но почему, почему он, заваливаясь домой с работы или откуда-нибудь среди ночи, всегда делал это шумно, с грохотом, начинал остервенело ругаться с матерью – они с маленьким Васькой спросонок вскакивали в страхе и тут же шмыгали обратно под одеяло, чтоб не попало. Прятались. Лет в пять Васька перестал срываться в плач с испуга, а молча перебегал комнату, забирался к ней и утыкался горячим лбом в ребра.

Что помешало родителям нормально расстаться тогда? Ведь давно ясно было, что хорошей, счастливой жизни никому в их семье не будет. А развелись бы – и Васька бы не погиб. Точно не погиб бы. Потому что не бросился бы вдогонку за уходящим отцом – ругань, чемодан с барахлом, материнские вопли, хлопок двери – не сунул бы ноги в разбитые кроссовки, не выскочил бы в подъезд, не пробежал бы, хлеща болтающимися шнурками по ступенькам, вниз по пролетам, не выскочил бы в белое солнце, черные тени снаружи, не вылетел бы, крича: «Папа, подожди!» в грохот и шум улицы, где крик его все равно никто не услышал… И его не вынесло бы, ослепленного солнцем и слезами, на проезжую часть.

А Мурка была в Синявинском садоводстве, на даче у подружки – тогда у нее были подружки! – без младшего. Ему одиннадцать – а им в выпускной класс, разные планеты; да еще подружка сморщилась: «Что, опять в няньках с Васечкой твоим?» И Васька не поехал. Никто не мешал мазаться кремом, загорать топлес; никто не кидался неспелыми яблоками, не постил, злорадно хрюкая, в инсте дурацкие фотки, не брызгался из водяного пистолета, не рассказывал ночью страшилки… Да, жалко, что с Васькой не поделиться крупной темной клубникой и пупырчатыми огурчиками, но зато как тихо и хорошо, какая стрекоза на загорелом плече… И она веселилась, обжиралась малосольными огурцами, клубникой и пряниками, купалась в канале, а то и в Ладоге, загорала; а по ночам они глупой счастливой компанией девчонок и мальчишек собирались у соседской восьмиклассницы на чердаке и, шлепая по комарам, рассказывали страшные-страшные истории про черные занавески и безглазых ходячих кукол. Как она обрадовалась, когда двадцатого июня, жарким вечером, странный материн голос в телефоне велел попросить у родителей подружки разрешения еще погостить, а те (она – сарафан в цветочек, улыбка из имплантатов; он – шорты, кроксы, волосатые ноги) махнули рукой, мол, конечно, какой разговор, лето перед выпускным классом, жара, клубника, велосипеды – гости сколько нравится!