Фигль-Мигль - Долой стыд

А сама драка? По нынешним временам вздор, пустяки, а тогда вы рисковали так, словно помогали прятать трупы. Какое мирное, какое невинное было время! ...Кукольные приключения, но не приключения кукол.)

Что ж, если он ждал потока сознания. Я рассказал ему про Германа. Я рассказал ему про Клуб. Это уже никому не повредит, а если и повредит, буду только рад.

(Может быть, вы думаете, товарищ майор, что сейчас, дожив до двадцать первого века и маразма, я пытаюсь представить дело так, будто уже в восьмидесятые смотрел трезвым взором на планы и чаяния. Не пытаюсь и не смотрел. В девяносто первом я стоял на Дворцовой площади, охваченный той же счастливой истерией, что и остальные. Понадобились потом девяносто третий и девяносто шестой, чтобы любой призыв к обществу стал вызывать у меня кривую усмешку, а что до Клуба, то я презирал людей, а не олицетворяемую ими идею. Нет на свете большей свободы, нежели творческая, и противодействие искусства растёт по мере того, как его пытаются обуздать и направить, но все мы тогда были убеждены, что посягает на искусство только власть, причём только советская, и соответствующую держали оборону, не замечая, что кандалы и застенки могут выглядеть и не кандалами, и не застенками, что если одни враги присылают повестки, то другие ставят капканы, что и капкан не всегда выглядит капканом, что настоящий писатель сам по себе естественный враг для всех, любой власти, любого общества, неуправляемый, недосягаемый и неподотчётный. Это вопрос не о том, были ли наши идеалы ошибочны, а о том, были ли у нас идеалы вообще. Мы провалились на экзамене по главным предметам. Мы не оставим по себе ничего: через тридцать лет это хорошо видно, после того как все страдальцы протиснулись в печать, в гранты, в фонды, за границу, протиснулись всюду, куда смогли пролезть... зеркальное отражение, товарищ майор, доложу я вам.)

Он сидел как штык проглотив, ему было неинтересно. Он так и сказал, весьма невежливо перебив: «Это не совсем то, что меня интересует». Не удивительно. Люди, которых это интересовало, давно в могилах или американских университетах, да и те в могилах тоже.

— Если у вас есть какие-либо вопросы, лучше показать удостоверение.

(Вы в ту драку могли и не ввязываться, товарищ майор; в конце концов, вы могли её предотвратить. С вами в те дни тоже что-то происходило; как ни далеко было до лета девяносто первого от этих первых дней Горбачёва, вы уже что-то учуяли, вас изводило томление — та смутная тревога, которая предшествует догадкам и подозрениям, те предчувствия, в роль которых вы не верили, тоска. Никогда мне не узнать, к каким выводам, хотя бы относительно вашего генерала, вы пришли, дату и причину вашей смерти — если вы умерли, местопребывание — если живы. Генерал-то ваш жив-здоров, можете себе представить?)

Лучше показать удостоверение.

— Не придавайте удостоверениям такого значения.

Я заверил его, что не придаю значения вообще ничему.

(И кто бы сейчас поверил, что в те годы мордобой мог начаться с обсуждения личности Пестеля? Что в 1984-м серьёзно и с интересом относились к событиям 1825-го? Отчасти это было модой, отчасти это было фрондой; какими-то вещами — эзотерика, психоанализ — интересовались именно и только потому, что партия и правительство интереса не поощряли, а какими-то — из-за слишком определённого, надоевшего партийного, правительственного взгляда. Но я помню те споры, как они умели перелиться через край и моды, и фронды.

Герман декабристов ненавидел. Их выступление он считал масонским заговором, имевшим целью уничтожить не столько самодержавие, сколько христианское государство, а их заводил — членами коварной, безжалостной секты, с лицами, упрятанными под семью, одна на другой, масками, с планами, продуманными на три поколения вперёд; его ужасали и завораживали бесчеловечность их терпения, неустанность их точащей камень работы, их спокойное упование исподтишка, тайно, одним влиянием на элиты и общество источить в пыль прежний мир, с его сословиями, иерархией, верой, суевериями и предрассудками, поэзией, благородством, гордостью, роскошью... искусством. Эта точка зрения полумаргинальна сейчас; тогда она закрывала все двери. Все двери, товарищ майор, даже и на Литейном.

Я разыгрывал простеца. Если у тебя планы продуманы на три колена вперёд, спрашивал я, зачем же так рисковать и делать восстание? Что будет с планами в случае неудачи? Это уж по нашей русской привычке, мрачно отвечал Герман. Не могут утерпеть. Хотят всё и сразу. И кричал, и стучал кулаком по столу: «Обязательно придёт такая мразь, полковник Пестель!»