Уильям Сароян - Повести и рассказы

— Давайте, — сказал доктор.

Он вышел из дома, сел в машину и поехал. Он быстро ехал по направлению к Лос-Баносу, по дороге, кружившей вдоль склонов Пачеко Пасс, и в это самое время на переднем колесе лопнула камера. Машину рвануло в сторону и на полном ходу ударило о металлическое ограждение над обрывом. Смяв ограждение, она полетела вниз и, падая, ударилась снова о выступ, подскочила, стала падать все ниже и ниже и наконец остановилась.

Голова мужчины была разбита, лицо в крови, сознание почти покинуло его, и все-таки из последних сил он старался сдвинуться с места, встать и пойти, чтоб явиться утром на расследование. Он прополз на животе едва три дюйма и наткнулся на металл. Сознание его прояснилось, и он понял, что над ним обломки машины и что он зажат в них, как в ловушке, разбитый и истекающий кровью, вдалеке от дороги, в ночной темноте. Ни единая живая душа не пройдет сейчас мимо, а если и пройдет, то не заметит обломков крушения — маленькое пятно внизу под горой, на расстоянии четверти мили. Он еще раз попытался сдвинуться с места, выбраться из-под обломков, подняться на ноги и пойти, увидеть спящее лицо Рэда, увидеть спящее лицо Евы, но не было сил шевельнуться, и тут он услышал смех. Что-то смеялось. Но что — он никак не мог разобраться: может, это смеялся он сам, а может, его жизнь, или жизнь его отца, или жизнь Суон, его жены, или жизнь его брата, или обломки разбитого вдребезги автомобиля, или обломки разбитой вдребезги сути, сущего.

Но что бы то ни было, смех обрел для него форму и смысл огня. Он не видел его. Он ничего не видел, но он почувствовал его запах, а потом услышал его, сперва как взрыв — словно в легкие, охваченные страшной жаждой, вдруг хлынул воздух, — потом как тихий гул. И наконец его всего уже охватило смехом.

— Суон? — сказал он. — Рэд? Ева?

В доме на винограднике в Кловисе, пять часов спустя, доктор Элтоун, спавший в гостиной, вдруг приподнялся и сел на диване, потому что он услышал чьи-то рыдания.

Он встал и направился через темный коридор к комнате Рэда.

Мальчик плакал во сне. Доктор Элтоун включил свет в коридоре и прислушался.

— Папа? — сказал мальчик. — Мама?

Он снова всхлипнул, потом затих — погрузился в сон. Доктор посмотрел на свои часы и с удивлением подумал, что могло задержать до сих пор отца мальчика. Он пошел обратно к дивану, но вместо того чтобы снова лечь, он сел и остался сидеть в ожидании.

Что бы и когда бы ни написал писатель, одно вполне и всегда верно — он мог бы за это же самое время написать и что-то совсем другое. Начать новую книгу — это всегда значит решить, о чем и как ты напишешь. Такое решение — половина книги для каждого писателя, больше чем половина — для некоторых, для меня же оно — вся книга. Сесть и написать ее уже невеликий труд, и писателю ничего не стоит с ним справиться. Я решил написать эту повесть, потому что так попросил меня ты, в 1953-м, когда тебе было десять, и потому что в 1918-м, когда я сам еще был десятилетним мальчишкой, мое писательское искусство не равнялось тому, что я хотел бы сказать. И вот теперь, наконец, я ее написал, я, а вернее — ты. И сделать для этого мне пришлось совсем немногое — только вспомнить себя десятилетним, наблюдать — тебя, сложить наши «десять» вместе и прибавить к ним мои «сорок пять». Твой голос и твоя походка — плоть этой книги, твой взгляд — ее стиль, ясный и непосредственный, окрашенный то серьезным раздумьем, то ироническим восклицанием, то загадочным смехом, смотря по тому, оказывается ли предмет, тебе открывшийся, подлинным или фальшивым, или — и тем и другим, или — ни тем ни другим. Вложить все это в простое повествование — легчайшее дело на свете, когда ты уже начал его и делаешь, и вот оно — сделано. Благодарю тебя и люблю.

— С днем рождения, — сказал мой отец.

Он вытащил из кармана пиджака книгу и вручил ее мне.

— Спасибо, папа, — сказал я. — Это как раз то, чего мне хотелось.

— «Нижняя челюсть», — сказал он. — Моя последняя и заключительная повесть. Прими же ее, а с ней заодно и мой труд.

Я оглядел «Нижнюю челюсть» снаружи. После чего я взглянул на первую страничку и потом на последнюю.

С виду книга была превосходная.

— Какой такой труд? — сказал я.

— Труд написания повести.