Павел Селуков - Халулаец

Вместо этого я перевел взгляд на балетки. Из них росли белые ноги, обтянутые на щиколотках черными джинсами. Продавщица. Студентка-заочница. Набоковская нимфа с зелеными глазами. Угловатость. Несуразность. За такую хорошо умирать в темной подворотне, защищая ее от пьяных насильников. Кнопарь в руке. Вывеска бара брызжет неоном. Грудь свистит, как кузнечные меха. Так вот, суки! Таким вот образом! А может, и не нимфа. Может, ей лет тридцать, просто она в девочку не наигралась, а сама телефоны продает и пьет как лошадь. Сумбурная, темпераментная, хаотичная. С кем не сойдется — либо подонок, либо нахлебник. Совсем плохо, если она еще и дочку воспитывает. Какую-нибудь Анечку или Софочку. Анечка (или Софочка) только к дяде Валере привыкнет, а уже к дяде Никите надо привыкать. Но дядя Никита хороший. Он ей шоколадки покупает и в ванне губкой моет, когда мама на работе. Под неоновую бы вывеску этого дядю Никиту. По-свойски. Тет-а-тет. По заветам бессмертного горца. Хотя нет никакой Анечки. И Софочки нет. Все-таки студентка. Нимфа все-таки. Жирные амбиции в худощавом теле. Вертихвостка. Парням, наверное, голову кружит. Грешница, наверное, с глазами Рафаэлевой Мадонны. Какой-нибудь Витя по крупицам себя собирал, а она их за пять минут голубям скормила. Мне вдруг опять захотелось поднять глаза. Стоп!

Кеды с отслаивающейся подошвой. Бахрома джинсов клеш. Хипстер? Музыкант? Бродяга? Вряд ли хипстер. Эти кеды не делают вид, что они потертые. Они на самом деле потертые. Скорее всего, это музыкант. Из тех несчастных околотворческих людей, что всю жизнь поют чужие песни в переходах, читают Фромма и убедительно критикуют мировой порядок, когда жизнь сталкивает их с нимфами в балетках. В известном смысле они дети бардов. В том же смысле они их предтечи. То есть барды хотя бы поют свои песни. Эти же пошли значительно — назад? вперед? — и поют хорошие песни, но чужие. Если в Высоцком Бродского не устраивала гитара, в Отслаивающихся Кедах его бы не устроило все. Маленькие люди, всю жизнь пытающиеся быть большими.

А самое паршивое — они чуют это несоответствие и поэтому пьют, как обывателям и не снилось. Обыватели пьют ради дешевых эмоций. Эти пьют, чтобы забыть себя. Ощупывать мир анемичными фибрами — это ведь все равно что титьку культей ласкать. Хотя я могу ошибаться. Может, передо мной русский Курт Кобейн, под завязку набитый новыми песнями, которые через год будут петь стадионы. Маловероятно, конечно. Один шанс из тысячи. Однако, в пику девятьсот девяноста девяти обломам, мне охота, чтобы этому парню выпал именно он. Кеды-шмеды. Ну хоть кто-то, мать вашу, должен взять этот мир за глотку?! Смотреть в лицо Отслаивающимся Кедам мне не хотелось. В глубине души я понимал, что один шанс из тысячи не выпадает никогда.

Ботинки мужские, шершавые, словно коровьи губы. Высокая шнуровка а-ля Джек Ричер. Брюки-хаки заправлены внутрь. Какой-нибудь любитель Эм-Эм-Эй. Убежденный бородач. Жертва школьных хулиганов, в восемнадцать лет открывшая для себя спортзал. Не удивлюсь, если у него в кармане лежит какая-нибудь псевдопатриотическая лабуда. Например, нагайка. Навскидку мужику лет тридцать. Сидячая тихая работа. Потому что когда воюешь или херачишь мешки без продыху, как-то не до спортзала и брутальных штучек-дрючек. Поспать бы. Женщину поиметь. Мяска жареного заглотить. Кстати, тогда и ботинки покупаешь, чтобы ходить, а не бить возможных гадов по предполагаемым почкам.

Правда, это всего лишь ботинки. Может, мужику лет пятьдесят и он просто играется в Джека Ричера с российским вывертом, а сам во сто раз опаснее, чем я допускаю. Как профессиональный боксер Микки Рурк играется в байкера, а на деле может вынести любого, потому что техника и годы тренировок. И даже эта поездка в метро — игра. Не от бедности или ради скорости сидят тут Коровьи Губы, а чтобы не выделяться, чтобы на нормального человека походить. Типа мне есть куда ехать, еду вот, я такой же, как вы, не обращайте на меня внимания. А в глазах равнодушие стынет, как в глазах Шакала, который чуть Де Голля не убил. А баронессу убил. Она тоже думала, что он обыкновенный брутальный англичанин. В эту минуту я едва не глянул Ботинкам в лицо, чтобы запомнить его на всякий случай.

Однако привычка смотреть в пол взяла свое, и я сначала уперся в него, а потом стал рассматривать собственные обутки. Отстраненно. Почти по-честному. С детективным нахрапом. Синие полутуфли-полукроссовки. Настолько заурядные, насколько это вообще возможно. Такое чувство, будто хозяин этих «полу-полу» не выбирал их долго и скрупулезно, а вбежал в магазин, как мародер в горящее здание, и выбежал с тем, что под руку подвернулось, то есть с ними. Великовозрастный балбес, заигравшийся в нонконформиста. Такая, знаете, наивная попытка сохранить себя в эпоху потреблядства через мнимое равнодушие к вещам. Почему мнимое? Ну, «полу-полу» все равно ведь их покупает. Тут меня осенило: если я такой бунтарь, почему бы не наплевать на этикет?