Павел Селуков - Добыть Тарковского

Но я воспротивился. А как же, говорю, мое призвание? Я стихи, между прочим, пишу. Вот, говорю, имею красный блокнот, заполненный на одну треть! Раскрыл, откашлялся. Из последнего: «Наш Савелич, наш Иван с водкой кушает банан!» А Иван Савелич глаза закатил и говорит: «Человек — тварь многосложная. Следи за мыслью, Саврас. Есть тело, есть душа, есть дух. Призвание твоей души — писать стихи, а призвание твоего духа — устанавливать причины смерти и карать злодеев. Они друг другу не противоречат, смекаешь? Мужа с киллером пришпандорь, а походя можешь сколько угодно стихов написать». Нет, ну до чего мудрый мужик этот наш Иван Савелич! Я на человека в таком тройном разрезе никогда не смотрел. А тело, говорю? Какое призвание у моего тела? Иван Савелич вздохнул и куснул банан. У твоего тела, говорит, как и у всякого тела, нет призвания, а есть один только крест. Твой крест — вонь трупная. Ты ее не смущайся, а неси тихонечко, не понуряя плеч. А если, говорю, кожу срезать? Какую, спрашивает, кожу? Да свою собственную, говорю. По лоскуту в день. Она же новая нарастет, а запахом пропитается не сразу. Может, я с кем сойтись успею? Иван Савелич сморщился. Нет, говорит, муторно, больно, кровью изойдешь. Ты лучше просто ищи девушку дальше, рано или поздно тебе попадется такая же, как ты — с носовой аномалией. Точно, спрашиваю, попадется? Иван Савелич руками всплеснул. Ну какие, говорит, тут могут быть точности? Верить надо, надеяться, что еще остается? Поразительный все-таки мужик наш Иван Савелич. Ладно, говорю, может быть, морг действительно мое духовное призвание, а стихи — душевное, а тело — крест. Склонен я этому поверить. И вообще...

Тут тело свежее внесли в мешке. Глянули в четыре глаза. Опять девушка. Изрезана. Язык достан. Синие отпечатки на горле. Сунул палец в вагину. Рваная. В анальное отверстие сунул. Фарш какой-то. Взял за руку. Погладил. Закрыл глаза. Лес Черняевский. С Гознака на Парковый шла. Вечер поздний. Дяденька благообразный следом. В кепочке. С бородкой. Улыбается сладенько. Догнал. Повалил. Хорошо ему. Язык губы взлизывает. Вот так вот. Ширинка вжик. И ножичком. И душить. И в попку, в срачку узенькую. Ох, горе, мое горе, радость, моя радость, травка мокренькая! Маньяк. Душегуб. Тигр саблезубый. Открыл глаза. Маньяк, говорю, у нас, Иван Савелич. Это его первая жертва. Кровь попробовал. Завтра снова выйдет. Вечером. Засядет в глубине Черняевского леса и воздух станет нюхать. У него состояние. Он, когда в состоянии, за километр жертву чует. Сладенькую свою писечку. Невскусанную свою доченьку. Ребеночка своего неотхаринного. Иван Савелич взвился. Замолчи, говорит. Я не могу такое слышать! Помолчали. Давайте, говорю, выходной мне на послезавтра. Иван Савелич потер глаза. В Черняевский, спрашивает, пойдешь? Пойду, говорю. Вечером. Ножик возьму и пойду. А если он тебя?.. Не коммерс, не киллер, лютый зверь. Лютый, говорю, шмутый. Я его раньше почую, чем он меня. На осине повешу. Есть там осины, Иван Савелич? Есть, говорит. Люблю осины. Не знаю почему. И лес ночной люблю. У меня Златоустовский «АиР» для таких пикников имеется. Мне его Иван Савелич полгода назад подарил. Шесть тыщ стоит. Рукоятка из карельской березы. А кожу все-таки нужно поснимать. Вдруг новая будет невосприимчива к запаху? Никто ведь еще не пробовал.

Жил-жил, а потом беззастенчиво умер. Не я. Я пока держусь. Сосед мой Бориска умер, войдя в противоречие с печенью. Я давно на его жену заглядываюсь, кстати. Когда она мне сказала, что Бориска умер, я сначала потер ручки (они у меня маленькие, почти женские, но цепкие), а потом уже изобразил мину. Я к чужой смерти привыкший. Свою вот, наверное, не переживу, а чужую — запросто. Все умрут, а я останусь, думаю я в такие минуты. А раньше думал — боже, как страшно жить! Как вы понимаете, на Ренату Литвинову я тоже заглядываюсь. Если не заглядываться, то это как не есть после шести. Правильно, но чего-то, знаете, не хватает. Я сам алкоголик. Уколоться могу. Могу прохожему в бубен дать за высокомерие. Сто грамм буквально — и такой прямо темперамент, такая Испания, а трезвый — финн. Но это надводная часть айсберга. В подводную лучше не заглядывать. Там осьминоги пляшут с анакондами под дружные хлопки скатов. Ну, или рефлексия, эмпатия и переживания снимаются в фильме Пазолини «Сало, или 120 дней Содома» в главных ролях. Мне такого кино не надо. Лучше что-нибудь с Чаком Норрисом.

Помню, была у меня такая концепция: человек развивается от примитивного к сложному, от сложного — к очень сложному и от очень сложного — к простому. Я недоразвился. Застрял на сложном. Генетика, видимо, потому что детерминизм среды я взрезал. Не знаю, как взрезал. Бессознательно взрезал. Взрезался и всё. А генетику хрен взрежешь. Тут фокус нужен. Или чудо. Это как трусы сдернуть с самого себя, минуя ноги, легким движением, сохранив материю в целости. Фокусники так умеют. Хоп! Вот они, труселя, в руке реют. Я раз попробовал. По пьяни. С Ниной накирялись на Первомай. Разделись до трусов в присутствии кровати. Тут я метафору вспомнил. Стой, говорю, Нинель. Садись на кровать, щас будет номер. Села. Я настроился. Собрал брови в кулак. Взял семейники спереди, за резинку. Ну, думаю, Господь, давай вместе перешагнем через генетику! Рванул. Ой, блядь, думаю, Господь, сука такая! Повалился на пол. Нинель офигела, конечно. Чуть жопу себе не порвал, до того в себя верил. Я в юности вообще много во что верил. Жизнь, если на нее смотреть спереди в зад, кажется стройной, потому что ее технически нет. Если же смотреть на жизнь обратно, она кажется кривой, как штопор, хотя технически ее тоже нет. Когда она есть — отдельный вопрос. Она есть сейчас, а что такое это «сейчас», когда оно заканчивается и когда начинается — никто не знает.