Дарья Димке - Зимняя и летняя форма надежды

Памятник был новый, небольшой, ничем не примечательный, из розового мрамора, на нем была фотография, на фотографии — мама. Мелкий продолжал кричать, дедушка баюкал его на руках, меня они по-прежнему не замечали. В этот момент случилась странная вещь. Я увидела со стороны девочку, которая вроде бы была мной, но сейчас я поняла, что она и мир, ее окружающий, не имеют ко мне ни малейшего отношения. Эту девочку иногда звали Дарьюшка, иногда Дарья, иногда Маруся, иногда Эльза, она скоро должна была пойти в школу, самой любимой книгой последнего месяца у нее была «Калевала», вчера ей купили новое платье, вечером она должна была закончить рисунок, посвященный последней битве драконов. Но все это было не про меня, а про совершенно постороннюю девочку, с которой я не имела ничего общего. Эта девочка сейчас должна была бы плакать, а я не могла. Потому что я исчезала, меня уже почти не было. Я чувствовала, что еще чуть-чуть, и я окончательно перестану быть ею, и тогда повернусь и уйду от этих мужчин, большого и маленького, с которыми ту девочку что-то связывало, но сейчас невозможно было вспомнить что.

Было прохладно и прозрачно, мир вокруг стремительно менялся, превращаясь в спокойное бесцветное пространство. Во рту все еще был вкус земляники, однако он уже почти не чувствовался. Нужно было идти, но тут кто-то заговорил. Подняла глаза, удивительно сухие глаза, похожие на пыльные камушки, зачем-то вставленные в глазницы, увидела, что мужчина, не отпуская мальчика, что-то сказал. Прислушалась. У нее были волосы цвета черного без молока кофе, глаза, похожие на отполированное зеленое бутылочное стекло, десять веснушек на правой щеке и пятнадцать на левой...

Он продолжал говорить. То, что он говорил, не было похоже на наши привычные определения. Те были подвижными и тягучими, они улавливали неуловимое, но не закрепляли его. Они не были окончательными. Его определения были последними и острыми как готический шрифт. То, что нельзя было уловить словами, можно было поймать буквами. Смерть записывала. Это было больно. Больно было мне. Я заплакала и шагнула навстречу дедушке.

Летом 1989 года оказалось, что у смерти вкус земляники и глаза нашей мамы. Этим же летом мы научились писать. Старый способ определений оказался неполным, нам нужно было освоить новый.

Холодец отвратительно выглядел, а тарелки с ним занимали все подоконники в доме. Представить, что к нему можно притронуться, не говоря уже о том, чтобы его съесть, было невозможно. Он был противнее рыбьих голов, вареного лука и сала. Самое странное, что взрослым это действительно нравилось. С другой стороны, я любила есть мел, а Мелкий — сирень и цветы медуницы, к тому же мы оба были неравнодушны к молодым еловым иголкам. В общем, некоторых вкусовых пристрастий мы и взрослые друг с другом не разделяли. Однако холодец мы ненавидели особо, потому что — помимо прочих мерзких свойств — он совершенно отвратительно пах, и этим запахом пропитывался весь дом. Примиряло нас с тем, что мы вынуждены были находиться с ним в одном пространстве, только одно: появление холодца означало, что скоро мы поедем в деревню, в гости к деду Борису.

Обычно это случалось в канун Нового года и дедушкиного дня рождения, которые по счастливой случайности совпадали. Дед Борис был самым старым и самым настоящим другом дедушки. Для нас это было очевидно, поскольку, во-первых, дедушка играл с дедом Борисом в шахматы, во-вторых, ходил с ним в лес за ягодами и грибами, в-третьих, они вместе строили сначала баню для деда Бориса, потом дачу для нас (и им никто не помогал), в-четвертых, они практически друг с другом не разговаривали, а мы знали, что настоящие друзья понимают друг друга с полуслова.

К деду Борису мы ездили вчетвером — я, Мелкий, дедушка и Найда. Бабушка всегда оставалась дома и, кажется, относилась к деду Борису и нашим ежегодным предновогодним визитам довольно сдержанно. Впрочем, никогда не возражала. С собой мы брали неизменный набор продуктов — холодец и соленые огурцы для дедушки и деда Бориса, булочки с корицей для нас и кости, оставшиеся от холодца, для Найды и Розы, собаки деда Бориса.

Однажды мы с Мелким услышали обрывок фразы, сказанной кому-то тетушкой: «Наши дети — одно из немногих светлых пятен в его жизни». Мелкий поинтересовался у меня, что такое светлое пятно и почему мы им являемся. Я изумилась его недогадливости.