Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

Вдоль шоссе гулял ветерок, волновал зеленые хлеба с обеих сторон шоссе, подымал хвосты пыли, не высоко, так, по колено, и опускал их на землю, хозяйничал и шелестел в молодых черешнях, запыленных и краснеющих кое-где точками ягод. (Они тогда плодоносили первый год.) Черешни качали на ветру тонкими ветками. Над зелеными матейовицкими землями ветерок нес двух горлиц, лениво взмахивающих крыльями.

— Она живет!

— Кто? — спросил Бадак. — Кто еще там живет?

— Революция. Ее не погасишь, она вспыхнет то тут, то там.

— Ты, Йожо, не знаешь, что это такое, — сказал медленно Бадак. — Я был, знаю, видел…

— А носите священнику на мессу!

— Помолчи, Йожо! — крикнул Бадак. Худые, ввалившиеся щеки его покраснели. — Что ты знаешь об этом? Ты тогда еще под стол пешком ходил, а высмеиваешь человека! В июне я всегда ношу на мессу за упокой его души, за упокой души убиенного Белана… Как еще я могу ему помочь? Как может человек помочь мертвому? Как люди испокон веку помогают покойным, а? Тебе легко, всем вам легко, таким вот! Вам все хотелось бы перевернуть вверх ногами. Между мертвыми и живыми должен кто-то стоять! Кто стоит между твоими покойными и тобой, между мной и моими покойными? Священник! Но среди твоих мертвых нет такого человека, как Белан… Что ты можешь знать про это?

— Я?

— Ты!

— Я знаю только одно…

— Только одно — да и то немного или совсем ничего!

— Я знаю одно… Мертвым вы уже не поможете, никому из мертвых. Не в ваших это силах. Помогать надо живым!

— Чем?

— Революция — это не только когда стреляют. Это и тогда, когда задумывается над тем, как помочь живым. Понимаете, Бадак?

— Чего?

— Вот так-то…

Бадак повернулся и зашагал в сторону Матейовиц.

Отправился своим путем и Хорецкий, даже не оглянувшись на Бадака.

Спустя какое-то время Бадак замедлил шаг и, понурив голову, уставился на пропыленную траву обочины. В то утро, как отправился он в Матейовице к священнику, чтобы вручить ему деньги на мессу за упокой души своего друга Мишо Белана, казненного в Крагуеваце, он очень много чего передумал. Господи, господи, вздыхал он, в такую пору всегда-то я из-за него мучаюсь… Потной рукой Бадак снова потрогал старый женин кошелек, потом вынул руку из кармана и стал махать, чтобы ветерок ее охладил. Шестнадцатый раз отправился я в этот путь, думал он. На самом деле, шестнадцатый… Опираясь на кизиловую палку, покашливая, страдая от боли в пояснице и спине, брел Бадак, глядя на пыльное шоссе. Тогда это назревало исподволь, всю весну. Люди вернулись из России, где война уже кончилась, где народ брал себе все, что ему принадлежало, — а тут иди в Крагуевац и оттуда опять на фронт? Нет, никогда — избить, разнести, разбить вдребезги! Офицеры жрали, пили, гуляли с девками — и вот пришла эта ночь — ах! — стрелять по офицерью, обстрелять кинотеатр, перерезать провода, разграбить буфет, склад! Белан боялся, не хотел идти, спрятался… Он выгнал его криком, пригрозил винтовкой. Потом их переловили, допрашивали. В два дня все было кончено. Бедняга Белан не выдал, не сказал ничего. А потом их расстреливали. Восьмого июня, после обеда. Сначала вывели двадцать два человека, за ними еще двадцать два… Белан был среди них, он бился на земле — и все смотрели, и солдаты, и штатские… Это было страшно, а такой вот Хорецкий будет говорить, что это так, ничего не значит, что революция живет, что она вспыхивает то там, то здесь… Штефан Бадак, ровесник Белана, шестнадцатый раз топал из Блатницы в Матейовице, чтобы за двадцать крон отслужить мессу по убиенному Белану. Он шел, глядя в землю, и не замечал никого вокруг.

Утро было прекрасное, воздух становился все теплее, вдали перекликались кукушка и удод, в высоте заливался жаворонок, на широких и узких полосках полей отзывались перепелки. Несколько мотоциклов и велосипедов промчались мимо Бадака, несколько путников, молодых и постарше, обогнали его. (Тогда по шоссе проходило много народа. Тепло. Нищим и тем, кому не на что жить, хотя они молодые и здоровые, — тоже, стало быть, нищим — можно переночевать на чердаке или в стогу, зарывшись по самый нос в сено, а утром, чуть солнышко пригреет, — снова в путь. На поезд денег не было, отправлялись пешком из деревни в деревню, из города в город в поисках работы и, не найдя ее нигде, начинали побираться и воровать.)

Бадак знал об этом, встречал таких не раз, но раньше не обращал на них внимания. Нехорошо это, такое терпеть нельзя. Ох, как неправильно это — заставлять людей вот так бродяжничать и красть. А может, кому-то на руку, чтоб народ воровал, ведь вот уже и на селе… Бедный украл — значит, никчемный человек. Можно его ни во что не ставить, а богатый после жатвы поджигает стога, чтобы страховая касса оплатила ему убытки. Хорошего тут мало, да что с этим поделаешь, а Хорецкий, ишь ты… Мол, революция живет… Мол, она то здесь, то там и, мол, снова вспыхнет, нужно только, чтобы человек поразмыслил… Как же, как же живой поможет мертвому? А живым как поможет? Как? Помочь самому себе, жене, детям — вернуть жене вот эти двадцать крон, чтобы она купила полотна? Она ведь хотела, да он не позволил. Шесть, семь, а то и восемь метров? Но купи она на них хоть тысячу метров полотна и тысячу метров сукна, они будут цвета крови, а не белого или там какого еще другого — ведь из Белана вытекло так много крови, и так страшно бился он на земле… Когда они выстрелили, он упал на колени, они выстрелили еще раз, он свалился и начал биться, выстрелили в третий и четвертый раз, и только тогда он затих. Молодой был, здоровый мужик, не хотел расставаться с жизнью. На фронтах его даже не царапнуло. Бадак остановился, оглянулся назад, на шоссе никого не было. Постоял немного, потом сел на запыленную траву у канавы.