Василий Кондратьев - Показания поэтов [Повести, рассказы, эссе, заметки] [litres]

Поэтические взгляды Бодлера, с которыми он пришёл к «Сплину Парижа» и к «Искусственным раям», испытали сильное воздействие поэтики По и, кроме того, всё больше противоречили позднее объединившимся в «Современный Парнас» сторонникам «чистого искусства». Однако условности романтизма или неоклассицизма противоречили не направлению, – как это было в случае петербургской «натуральной школы», – а масштабам эстетических задач Бодлера, которые требовали всепроникающего усилия, связывающего тончайшие мотивы сознания со всей сложностью окружающей и вплетающейся в него жизни. Таким образом, современность большого города была для Бодлера не этическим императивом, а исходным условием поэтики: выбирая прозу, он подчинял форму «лирическим движениям души, наплывам сновидений и скачкам сознания», чтобы прояснить ощущения, скрытые в происходящем вокруг и сочетающие в некоем гризайле исключительное с обыденным, логику с абсурдом, сверхъестественное с иронией. Сочетая нюансы психического и физиологического анализа, поэт, по мысли Бодлера, должен овладевать «магией внушения» и воспроизводить поэтическую безраздельность мира с убедительностью галлюцинации.

Рассматривая поэзию как обострённое всеохватывающее состояние, которое может усиливаться под воздействием алкоголя или наркотиков, Бодлер исследует его на страницах «Вина и гашиша» и «Искусственных раёв». В «Поэме гашиша», которая составляет первую часть его знаменитой книги, он нюансирует видения остранённого сознания, разбирая их характер и связи . Однако учитывая «воздаяние», Бодлер стремится проникнуть и в смысл неразрывно слитой с ним «кары», будто бы прослеживая некую светотень, вырисовывающую «неизбывный идеал». Здесь он обращается к опыту опиума и к «Исповеди…» Де Квинси, которую выдвигает как образец «манеры яркой, поэтической и медицинской одновременно».

В Де Квинси, как и в По, Бодлер видел то совпадение с собственными устремлениями и судьбой, которое даёт развернуть тему – будь то «Поэтического принципа», будь то уподобленной своим автором тирсу «Исповеди…» – в переплетающиеся меандры побегов мысли. В размышлениях о По он обращался к обоснованию и путям поэтики, тогда как книга Де Квинси заставила его выразить муки, с которыми поэт удерживается на грани жизненного равновесия. Гашиш мог быть для Бодлера воспоминанием об одной из случайных связей молодости, однако опиум был в его жизни мрачной приметой расплаты, успокаивая болезнь, которая развилась после сифилиса и вела к долгому мучительному концу. Наркотик – это прежде всего образ жизни поэта, которой питается его творчество. В «Искусственных раях» пересказываются не столько эффекты, сколько идеология воображения и намечается его «адская машина»: сознание, распадаясь, обретает целостность и строгую форму. Однако «…имеют ли ваши озарённые право писать?» – этот вопрос, поставленный умершим от опиума Жаком Ваше в одном из его писем к Бретону, стал дилеммой современной поэзии после наследовавших Бодлеру Лотреамона, Рембо, Малларме. Сознавая себя художником, обращаясь к смыслу и условиям своего существования, и сейчас возвращаешься к фигуре Де Квинси по линии, которую его книга открыла в литературе и которую подтвердили собой Бодлер, Виткевич, Берроуз и Мишо. «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум» можно считать первой в ряду редких книг, обладающих точностью поэтического диагноза и предоставляющих те показания , которые оправдывают иллюзорные орнаментации фантазии, в общем лишённые смысла сами по себе.

Стоит погаснуть ночным откликам, удерживающим во мраке фургона мою полудрёму, и тишиной завладевает кристаллический шорох, засвечивающий в уме тусклые аномалии сновидения. Не знаю, когда именно он стал так отчётлив. Мне было известно о нём и раньше, но, испытав здесь впервые это своеобразное ощущение свивающегося ничто, настолько подходящее характеру окружающей нас уже который день полупустыни, я научился ясно прослеживать его ночью и даже днём, когда необозримый путь отвлекает меня от обычных дел и разговоров. Не знаю, как улавливаешь его звук – точнее, отсутствие звука – и что он внушает: нить сновидений, вроде бы возвращающих меня к покинутой жизни, развивается на незнакомой ноте в странные образы моих воспоминаний, переиначивающие всё, что я знаю и мог бы узнать наяву; оглядываясь вокруг на однообразно расстелившуюся местность, я различаю в себе эту же ноту абсурда, которая оправдывает и неизвестность края, и бред нашей маленькой экспедиции. В пустынном ландшафте исчерпываются все возможности и не происходит ничего, потому что всё в равной степени вероятно и немыслимо. Однако на каждом шагу в его пределах попадаются явные признаки жизни, и за последние годы именно это сделало поездки в пустыню настоящей манией.