Василий Кондратьев - Показания поэтов [Повести, рассказы, эссе, заметки] [litres]

Дальше ночные проспекты и улицы, вьюга, поздние, для поцелуев, трамваи. За окном одно, в измороси, палевое ничто.

Он вспоминает маркизу Кассати, которую ещё мальчиком, как потом понял, видел во сне: глаза, вдвое жгучие чёрным, ветреным, воспоминанием.

60.И он вспоминает божественную, удивительную и пёструю галерею фотографий в живой рост, работы Хэтти ван Зак – будто гуляет по залу, представленному в панораме о двенадцати вывесках всемирных совокуплений, от Хартума и до Нью-Йорка, гостиницы, номера от первой войны до второй. Негры и обезьяны, ревущие старцы, собаки, кровь, брызжущая из петуха – всё пробивается в жалюзи светом, в золоте, сверкающем так невыносимо, что вскоре оно исполняет собой, сколько можно видеть.

Перед ним, и вдруг лучится, как чистое стекло, перспектива, сиянием рассветающая в зное застывшие камни зданий, и небо – и пути, дороги, словно из-под земли пламенем охватившие в сети город, соединяются.

Она одета только в золото на её глазах, и павлин, переливаясь в перьях, терзает ей живот: его слезы, штормом из тысячи его очей, разгораются в море.

Но когда ему удаётся рассмотреть этот свет, рассеять его на плывущие очертания, – что за немецкое имя в названии? – в образе лампы, то он видит её глаза и белую маску (да, именно, она зубной врач). Он чувствует жар, пока она держит в железе его рот. В слепящем свете она прямо над ним, закрывая собой всё, и боль, когда, изнемогая от нетерпимости зноя, сияния, он сжимает пальцы у неё на коленях, ощущает всё новые качества, с лёгкостью поднимает её под бедра – и уже бежит, высоко, акробатом вздрагивая и закидывая ноги, с ней на руках, по сверкающим залам и галереям в колоннах, сводах и статуях, прыгает, едва не взлетая между автомобилей в порывах прожекторов, раскачивая её выше и выше, в то время как она, возвратившаяся во взгляд, рвёт ему зубы один за другим.

Он проснулся уже насветло, среди полуобклеенных стен и бутылок, прямо у круглого, треснувшего зеркала. Кресло, качалка, отбросило его напротив лица бледного, впрозелень, «кого-то» – и он сразу же успокоился: его щетины было точно на три дня.

Бутылки, ланцеты и бильярдные шары стояли, лежали по всей мастерской, плыли посреди пустоты в рамах, звенели из‐за окна, на площади, колоколами, и щебетали птички. На подоконнике сушился морской петух. С краю стола дымящийся кофе, курага и в ломтиках осетинский сыр. Он поднялся подкраситься и аккуратно взъерошил себе волосы.

За окном тает, и небо белое, как если бы всё в мареве, а за занавесками ничего, кроме сегодня, нет. На гвозде висело из альбома фото, раскрашенное от руки: первой шла девушка, одетая вся в зефир, и трубила в крылатую и мохнатую дудочку; за ней второй, согнувшись, старался не пролить свой тяжёлый длинный сосуд, который нёс двумя руками – и замыкал всё халдей в длинном платье со звёздами, безобразие сам по себе. Милий падает в кресло, и уже из-под его вспылившихся, внезапных развалин пытается предпринять какой-то «Unsquare Dance», пока ловит руками и кричит про себя.

Поднявшись, вздохнув, он начинает покрывать лаком свои уже достаточно слипшиеся волосы, а потом из склянки от химического индикатора пускает себе по рубашке красную струйку, застывшую на груди в капельку. Это удачно, что со вчерашнего дня верхней пуговицы на воротничке нет.

Ближе к вечеру его видели у «Максима», где он уже стоял за сигаретой. Потом его встречали там и здесь, а в сумерках кто-то заметил, как он стоит на набережной, около высоких пролётов. Какой-то выстрел послышался ему за рекой, вдруг заледенил ветер, и такси, фонарём повернув мимо, умчалось, вскоре пропав за мостом.

Он видит, как она опускается плечами в жестокий и влажный зной, и видит, как темны его руки на её теле. Она видит белый, истаявший край, чёрную ветвистую трещину, расколовшую потолок.

Сегодняшняя марка петербургского искусства – неоакадемизм – это почитание откровенно красивого, поиски идиллической гармонии в своеобразном неоклассицизме Егельского и Маслова, салонная чувственность, разрешающаяся в орнаментациях Беллы Матвеевой. Словами поэта, «век золотой, а не железный», и артистический мир просто и красиво воплощает область воображаемого. Художественные акции как бы воспроизводят полусветские маскарады и «живые картины» былых времен, фотография напоминает о скрытых прелестях бытия, а новые технологии рассматриваются как средство овладеть наяву манящим калейдоскопом искусственных небес и преисподен. Соответственно, в более немудрящем искусстве культ по-человечески желанного выражается в преобладании эротических сюжетов: появилась и галерея, «Гармония-Адам», специализирующаяся на разных интерпретациях этой темы. Что же касается совсем демократической продукции, она уже достаточно давно превратила Невский проспект в некий мясной прилавок. В общем, чувственный порыв фантазии следует считать настоящим веянием времени.