Василий Кондратьев - Показания поэтов [Повести, рассказы, эссе, заметки] [litres]

30.«…люблю тебя?» – шепчет Самарин, и далее. I belong You, belong Me, Grass belong head globes all me die finish. Когда о любви, лучше забыть язык и стать иностранцем, а точнее, туземцем событий. Язык любовников – язык голубиный, пиджин, и это Азия. Там я гулял по Мосулу, заглядывая повсюду и получая в ответ – но всё было и без слов ясно, к тому же – кругом бомбы. В алжирском Тимгаде я заплатил местному наркоману за то, чтобы отреставрировать триумфальную арку Траяна; в посвящение тебе он выбил надпись:

CAMEL

Turkish & American Blend

Откуда мне было взять текст, кроме как с тех сигарет, которыми я с ним расплатился? Потом я, ученик дастуров Илми-Хшнум, просыпался в Бомбее на башне молчания и пел тебе засветло то, чему меня научил приятель, перс и педераст, забывший в Питере фарси, так и не научившийся по-русски. Он сложил эту песню, когда умирал его друг, а он плакал у какого-то случайного окна, прижавшись к дереву, бормоча про тропический ливень, огонь у пруда, в горах, ресторан «Шанхай» и Филиппа Супо. Утром всегда умираешь, как ни в чём не бывало, спирт сгорает знакомые очертания из-подо льда; а эта любовь – всегда что-то другое.

40.В «Соломоне» Самарин учил её соломону. Это, чуть не упал он, покер, но для двоих – и, как всегда между нами девочками, – без денег. Вот, смахнул он стаканы, стол – и на нём, картинками кверху, разложи десять карт, два по пять. Я беру из колоды ещё шесть, по-своему их располагаю и кладу в пачку сюда, рядом. Ты первая выбираешь свои пять и заменяешь потом из моей пачки, если что-то не подойдёт. То, что останется, – всё моё… В моём положении немудрено проиграть, если я с самого начала не найду в нашем раскладе что-то такое, что можно скрыть, затасовать в самый глухой угол моей колоды, и так, чтобы ты, которая вся у меня на виду выбираешь, отнимаешь у меня, распоряжаешься – когда-нибудь бросила свои карты на стол веером, когда перед тобой вдруг запляшет белый фигляр. Всё равно мой расклад при мне, – пойми правила, – и если ты захочешь уйти, проигравшись или отыгравшись вконец, – запомни, что вся игра, когда раскрываются, только уходит из вида, как бы под землю…

Так, далее. Он уже на проспекте глотает какие-то тумаки, а следом за ним

50.(она) проходит, как ничего не бывало. Он видит зарево и, пока всё искрят провода, вспоминает какие-то розовые мессы, моря и мириады, вереницы возлюбленных и влюблённых. Она отвечает ему, что не бывала в Кадисе. Он говорит, что лучше уж Капри.

– Вообще теперь, раз мы здесь, – говорит он, стараясь попасть в такт некоей музыке, обнимая её у витрины, – я хочу рассказать о своём тайном пристрастии. Понимаешь, до того как у нас с тобой было, у меня был этот человек. Впервые это случилось, когда наконец без копейки и изуверившийся во всех планах, я оказался где-то в углу пыльной тёмной библиотеки: вокруг полки и карты, кругом меня насыпано мелом, а лампочка пискнула и вдруг погасла. И здесь – свет! Здесь, будто из окна, со стены, передо мной возникло его лицо… Этот дьявольский оскал глаз, эти сладострастные ноздри… эта бородка! А за ним пристань и сад, и фабричные огоньки в глубине залива… А снизу надпись, трижды зовущая его по имени. Что же, я звал его и пошёл за ним. С тех пор мы путешествовали вместе. Где только я не был… Лес на Севере, конопляная пурга на Юге… Везде, дойдя до отчаяния, я звал его по имени и мог бежать в этот сад, а он шёл со мной об руку. Каждая встреча с ним – что за места, какие воспоминания! Там садится в залив солнце, белеет в тенях пристань, а среди кипарисов он сидит и играет в шахматы. Вот он с рыбаками, вот слушает пьесу друга, яростно спорит в саду с фарисеями. А вокруг Капри и вилла Крупп, «Уединение брата Феличе», совсем не случайно прозванная – куда тебе, Тиберий! Здесь справлял свою «розовую свадьбу» граф Ферзен с завсегдатаями парижских писсуаров, здесь объяснялись Оскар и Бози, сюда привёз свою скандальную «Ревность» Вильгельм фон Глёден, безумец-фотограф… О, этот край, воспетый берлинским музеем Пола… Да, это мы, его дети, с ним; и его красная гвоздика в петлице, и наши зелёные. Мы видим, как зелёный пожар растёт, распространяясь из-под земли ручейками, прорываясь в фонтаны огня, и треплется над Мосулом зелёным стягом с двумя саблями и надписью: «Ничто не возможно»… Мы рукоплещем, бросаем цветы и кричим ему трижды: «Ты, Кто жил, Ты, Кто жив, Ты, Кто будет жить…»

«…но тебе скучно…» – из-подо льда, откуда наплывами, как перископом, выводит внезапно на тротуар, тоска обретает конкретные, обтекаемые на ветру очертания: он вспоминает, как ночью у набережной чёрная лодка с башней всплыла, качаясь, недалеко от статуи адмирала, который стоял в тельняшке поверх бронзы.