Глеб Шульпяков - Красная планета

Зачем он, человек европейского ума и привычек, писатель, еще недавно в шутку называвший себя безродным космополитом, – зачем он это сделал? Знакомые спрашивали негромко, как будто речь шла о чем-то, о чем не стоит говорить открыто. Он не знал, что ответить, и досадовал на тех, кто задает подобные вопросы, которые заставляют его не быть собой, а быть тем, кем он больше не был. Он рассказал отцу Константину. “Что мне говорить, посоветуй”, – попросил Сухой. “ Душа возжелала” , – невозмутимо ответил тот. Что ж, лучше не скажешь.

Стоило приехать и отстоять службу, исповедаться и причаститься, как Сухой словно возвращался к себе. К чему-то, что имел от рождения, а потом стал писать, женился, родил сына, искал славы…

Да существует ли это самое “потом”? Или оно ловушка? А настоящий ты сейчас, и ничего, кроме этого “сейчас”, нет? Когда-то в юности он купил в букинисте Евангелие и больше всего поразился фразе, наугад прочитанной: “Се, ангел Господень является Иосифу во сне и говорит: встань, возьми Младенца и Матерь Его и беги в Египет, и будь там доколе не скажу тебе”. Он тогда почувствовал это буквально – что ты не один, что за тобой кто-то присматривает, заботливый и умный. Сейчас, спустя жизнь, он почувствовал на себе этот взгляд снова.

Во второе лето, когда жизнь в Москве вошла в новое русло, к нему в Саметь на каникулы перебрались жена с сыном. Они зажили в доме, который сняли на краю деревни, и за лето объездили всю округу. Однажды они добрались до рощи с часовней, каждое дерево в которой росло в память о затопленной деревне (имелись даже таблички). От рощи дорога вела по дамбе в Спас – крайнюю деревеньку с почти полностью разрушенным храмом и остатками большой усадьбы екатерининского времени. Песчаный пляж, сосны, частые и мелкие волны – за деревней начиналось водохранилище. “Как в Прибалтике”, – сказала однажды жена. “Так же мелко”, – пошутил Саша.

Над водой у самого горизонта виднелись зеленые шапки деревьев. Саша перечислял: Богословский погост, Важа… “Какие странные названия”, – заметила жена. “Это не острова, – ответил Сухой, – а бывшие деревни. Что осталось после затопления”. Он показывал сыну: “Вон в той жил дед Мазай. Помнишь? К которому Некрасов приезжал стрелять зайцев”. Сын тянул голову. “Морковкин обещал лодку, я хочу туда сплавать, – сказал Саша. – Ты со мной?” Не отрывая взгляда, сын кивал.

“Приносится в жертву Агнец Божий, вземлющий грехи мира, за жизнь мира и спасение…” Пока отец Константин вынимает частицы большой просфоры, Сухой готовит тепло . Так называют горячую воду, которую добавляют в вино (“…един от воин копием ребра Его прободе, и тотчас изыде кровь и вода”). Частицы – это Агнец, дева Мария, апостолы, пророки, пастыри и все верующие, живые и мертвые. Когда частицы выложены на дискос, а дискос поставлен на алтаре и покрыт – отец Константин берет на руки возд у х и возносит его над Дарами. Это молитва о сошествии на Дары Святого Духа. “Бог есть Дух”, – говорит Христос. Стоит осознать это, как все встает на места. Сухой понял это вот как. На этом самом месте, вдруг осознал он, стоял отец Сергий, а до него Сашин прапрадед, и произносили они те же слова, и помогал им старший сын, например, или кто-то из деревни – как сейчас Сухой отцу Константину. Когда отец Константин читает молитву о сошествии Духа, Сухой молится за них. Когда он молится, прошлое сливается с будущим, а время исчезает. Нет времени, нет и смерти, только Настоящее, в котором все живы. Это Настоящее и есть Святой Дух, Истина и Бог. Некоторые богословы называют его Свободой.

За те несколько лет, что Сухой провел в Самети, они с отцом Константином объездили всю область и даже соседние. Это были монастыри и храмы, которых сохранилось много, и все они кое-как жили своей жизнью. Скиты и отшельнические пещеры, обители и погосты, иконы и жития святых и праведников, их населявших, и те, кто населял скиты сегодня, – составляли мир, который много столетий существовал отдельно от внешнего. Эту планету населяли те, кто, как Сухой, бежали от мира. По тому, какой необъятной оказалась эта планета, имена скольких насельников возвеличила и сколько подвигов прославила, становилось с последней очевидностью ясно, что внешний мир никогда и не был местом для настоящей жизни. История этого мира, которую называли “наукой”, была историей “машины” насилия над людьми, “машины” смерти. Однако эта “машина” воспроизводила не только жертв и палачей, но сотни тысяч тех, кто отказывался быть ими. Из века в век огромная часть людей не принимала закон “машины”, который позволял и даже предписывал одним попирать или убивать других, чужих или ближних. Противостояние никогда не заканчивалось, но с каждым витком времени становилось только непримиримее. Когда сосуд времени сужался и оба мира снова сходились в его воронке – было видно, что тех, кто вставал против “машины”, было почти столько же, кто вставал “за”, как будто эта вторая половина “за” существовала только для того, чтобы возвеличилась первая. У истории существовало оправдание, и это были отказники. Из побочного продукта истории, из отщепенцев и неудачников, и изгоев, какими Сухой раньше считал их, они превращались в главный материал истории и соль земли. Людей разных, воцерковленных и буйствующих, бродяжничающих и монашествующих, иногда совсем уже радикального толка вроде беспоповцев, нетовцев, бегунов и пр. – объединяло одно, и это одно было желание чистоты. Это желание было не просто свойственно человеку, а составляло его ядро и суть. Отброшенная или незамеченная – планета, о которой Сухой размышлял все больше, и та чистота, которую веками искали на ней люди, – превращалась в краеугольный камень.