Василий Шукшин - Я пришёл дать вам волю. Любавины

– Ну-ка, кто-нибудь сплавайте, – велел.

Стружок полегче отвалил от флотилии, замахали веслами к левому берегу. Вся флотилия прижалась к правому, бросали якоря, шумнули своим конным, чтоб стали тоже.

Степан сошел на берег, крикнул вверх, на крутояр, где торчали конские и людские головы:

– Федька!..

Через некоторое время наверху показалась голова Федьки Шелудяка.

– Батька, звал? – крикнул он.

– Будь наготове! – сказал ему Иван Черноярец (Степан в это время переобувался – промочил ноги, когда сходил со струга). – Татаре неспроста прибежали. Никого там не видно? На твоей стороне.

– Нет.

– Смотрите!

– Не зевали чтоб, – подсказал Степан. – Им видней там…

– Слышь, Федька!

– Ай?!

– Не зевайте!

– Смотрим! А кто там? Татар гости плюхат?

Казаки засмеялись: Шелудяк иногда смешно коверкал слова.

Стружок между тем махал от левого берега. А те два всадника скоро поскакали в степь.

Разинцы поутихли… Ждали. Догадывались: неспроста прибегали татары, неспроста. Атаман постоянно сообщается с ними, но и он озадачен.

– Идут, думаешь? – спросил Черноярец. – Прозоровский идет?.. А? Тимофеич?

– Иван… – с некоторым раздражением сказал Степан, – я столько же знаю, сколь ты. Подождем.

Стружок приближался медленно, очень медленно. Или так казалось. Казалось, что он никогда не подгребет к этому берегу, застрял.

Степана и других охватило нетерпение.

– Ну?! – крикнул Иван. – Умерли, что ль?!

На стружке молчали. Гребли, старались скорей. Стало понятно: везут важную весть, потому важничают и хранят молчание до поры: не выскакивают с оправданием, что – стараются.

Наконец, когда стало мелко, со стружка прыгнул казак и побрел к атаману, высоко подняв в руке какую-то бумагу.

– Татаре!.. Говорят: тыщ с пять стрельцов и астраханцев верстах в трех отсудова. Это мурза шлет. – Казак вышел на берег, подал Степану лист. – Тыщ с пять, сами видали, говорят: стругами, хорошо оруженные.

Степан передал лист Мишке Ярославову (татарскую писанину знал только он один), сам принялся расспрашивать казака:

– Водой только? Конных они, можеть, не углядели? Яром едут где-нибудь…

– Конных нет, говорят. Водой. Держутся ближе к высокому берегу.

– Этой… большой дуры нет с ими? – спросил Степан, в нетерпении поглядывая на Мишку.

– Какой дуры?

– Корабль, они называют… «Орел».

– Не знаю, не сказывали. Сказали, если б был.

– Мурза пишет, – начал Мишка, глядя в лист, – были у его от Ивана Красулина… Три тыщи с лишком стреч нам идет. С князем Львовым. Иван велел передать, чтоб ты не горевал: стрельцы меж собой сговорились перекинуться. Начальных людей иноземных, и своих тоже, – побьют, как с тобой свидются. Чтоб ты только не кинулся на их сдуру… Они для того на переднем струге какого-нибудь свово несогласнова или иноземца на щеглу кверху ногами взденут. Так чтоб знал: стрельцы служут тебе. Сам он, Иван-то, остается в Астрахани, и это, мол, к лучшему: как-никак, а город брать надо. А в городе ишо остались, мол, – приготовились сидеть. Пишет… какого-то молодого казака на троицу истерзали и повесили. Не Максю ли?

– Это он пишет «не Максю ли»?

– Да нет, это я говорю… Макся, наверно, попался.

– А там все?

– Все. Дальше – поклоны всем…

Степан постоял в раздумье… Поднялся выше, на камни, громко сказал всем, кто мог слышать:

– Казаки!.. Там, – указал рукой вниз по Волге, – стрельцы! Их три с лишним тыщи. Но они люди умные, они головы свои зазря подставлять не будут. Так они велят передать. А станет, что обманывают, то и нам бы в дураках не оказаться: как я начну, так и вы начинайте. А раньше меня не надо. Я напередке буду. Федька!..

– Слухаю, батька! Я все слухаю.

– Как увидишь струга, обходи их берегом со спины. Мы тоже этого берега держаться станем. Без меня не стреляй!.. Счас к тебе Иван придет. – Степан повернулся к Черноярцу: – Иван, иди к им, а то они не разберутся там… Сам знай: можеть, с воеводиной стороны и пальнут раз-другой, ты все равно терпи. А как уж увидишь – бой, тада вали. Мы их изловчимся как-нибудь к берегу прижать. С богом! – Степан показал рукой – вниз. – Там стрельцы. Не бойтесь, ребятушки: они сами нас боятся!

Еще раз судьба сводила атамана с князем Львовым. Удивительно, с каким умом, осторожно держался Львов: вс" высылают и высылают его первым встречать Разина и вс" никак не поймут, что неудачи этих высылок – если не целиком, то изрядно – суть продуманная, злая месть позорно битого князя Львова Алексею Романову, царю. А бит был князь по указу царя перед приказом тверским – за непомерные поборы (нажиток), за несправедливость и лиходейство… Был бит и обречен во вторые воеводы в окраинные города, за что и мстил. В державе налаживалась жизнь сложная: умели не только пихаться локтями, пробиваясь к дворцовой кормушке, а и умели, в свалке, укусить хозяина – за пинок и обиду. И при этом умели преданно смотреть в глаза хозяйские и преданно вилять хвостом. Это искусство постигали многие. Постигалось вообще многое. «Тишайший» много строил, собирал, заводил, усмирял… Придет энергичный сын, и станет – империя; однако все или почти все – много – было готово к тому. Ведь то, что есть суть и душа империи – равнение миллионов на фигуру заведомо среднюю, унылую, которая не только не есть личность, но и не хочет быть ею, из чувства самосохранения, – с одной стороны, и невероятное, необъяснимое почти возникновение – в том же общественном климате – личности или даже целого созвездия личностей ярких, неповторимых – с другой стороны, ведь все это, некоторым образом, было уже на Руси при Алексее Михайловиче, но только еще миллионы не совсем подравнялись, а сам Алексей Михайлович явно не дотянул до великана. Но бородатую, разопревшую в бане лесовую Русь покачнул все-таки Алексей Михайлович, а свалили ее, кажется, Стенька Разин и потом, совсем – Петр Великий.