Татьяна Богатырева - Каникулы в Санкт-Петербурге [litres]

– Знаешь, почему здесь есть строчки Анны Андреевны? – Полина повернулась к злосчастным сфинксам. Она видела: Андрей так подавлен, что даже не понимает, о ком она говорит, но совсем этому не удивлялась и не сердилась, а просто пояснила: – Ахматовой. Тут неподалеку есть еще отдельно ее памятник, потому что это была ее воля, она так завещала нам в эпилоге «Реквиема». В «Крестах» сидел ее муж, Николай Степанович Гумилев. Потом его расстреляли, никто не знает где, и никто не знает, где находится его могила. До сих пор не знает. Ему было тридцать пять лет. А потом там же отбывал заключение ее сын, Лев Николаевич, великий ученый и историк мирового масштаба. Ахматова в общей сложности два года простояла под стенами этого здания. Потому и написала в эпилоге «Реквиема», чтобы, если когда-нибудь ей поставят памятник, то здесь, «…где стояла я триста часов И где для меня не открыли засов».

Полина умолкла.

Стало еще тоскливее, и Андрей поспешил достать заветную коробочку, пока они оба не впали в окончательную мрачность и меланхолию.

– Полина, вот. – Даже это получилось натянуто и неловко, ну кто так, в самом деле, привлекает внимание?

Андрей начал спешно распаковывать все сам, потому что коробочка смахивала на ту, в которых дарят обычно помолвочные кольца.

На его широкой ладони с длинными прямыми пальцами лежала самая крохотная елочная игрушка на свете, старинная, на тему балета «Щелкунчик», с серебрением и ручной росписью блестящей эмалью.

– Ты хочешь мне это подарить? – подсказала Полина.

Андрей облегченно вздохнул, а она посмотрела на него очень грустно.

– Спасибо большое, Андрей. – Полина надела подвеску на шею и на ощупь щелкнула замком на цепочке. – Правда, спасибо. Очень красиво.

– Пойдем отсюда! – вырвалось у Андрея. – Пожалуйста, давай уже пойдем.

Он почувствовал себя лучше, только когда захлопнул за собой дверцу машины.

– Не переживай так. Мы живые, и это очень хорошо, правда? И вокруг нас – очень большой мир, он сложный, и очень сложно быть его частью. Так было всегда, – улыбнулась Полина. – Знаешь, бабушка вообще была атеисткой, но часто повторяла одно высказывание Таганова про то, что мир так удивительно устроен, что мы все в нем очень временно и одновременно навсегда. Понимаешь?

– Понимаю.

Он правда понимал. И очень не хотел когда-нибудь куда-нибудь отпускать Полину. Чтобы, если бы ей даже надо было находиться где-то еще, то он бы с ней отправился. Не отпускать из поля зрения, в идеале. И стараться никогда подолгу не думать о том, что в мире есть такие места, как эта тюрьма.

– Очень красивый кулон, – повторила Полина.

30 июля

Максим 21:20

Привет, надо встретиться, отстань от Полины.

Я понимаю, нельзя так подробно описывать эпизоды нашей жизни, они избыточны в мелочах – какая разница, какого именно цвета была рубашка у Таганова, когда он устроил импровизированную диверсию в ахматовском доме.

Какая по счету уже идет страница? Я могла бы выразить свою мысль гораздо короче. Полина, милая, я хочу, чтобы ты знала: я очень сожалею о том, что уехала из Ленинграда, уехала от Таганова. Я сожалею о тех минутах, часах, годах, которые мы могли бы прожить с ним и не прожили.

Не для того, чтобы ты вынесла из этого затянувшегося послания какую-то истину, которая поможет тебе в жизни, никаких «с любимыми не расставайтесь», или «всегда говори „да“». Помнишь, мы с тобой ходили в кино на этот фильм? Не хочу также, чтобы ты зацикливалась на понятии выбора и на ответственности за каждый свой выбор.

В самом конце нашей последней с Тагановым общей зимы и моей последней зимы в Ленинграде Слава наконец окончательно примирился с соседями и, как всегда, когда ему удавалось что-то хорошее, настоящее, сделал это случайно, по-тагановски безотчетно, руководствуясь очередным своим порывом.

На той неделе у перенесшего свой первый инфаркт отца был день рождения. Мы со Славой копили на подарок, в ту зиму я писала диплом и бегала по урокам, Слава мужественно сносил одинокие ночи в кладбищенской сторожке, получал гонорары за публикации. Помимо прочего, мы накупили в дом родителям продуктов, у нас было целых два картонных лотка с сырыми яйцами. Мы гордо и степенно направлялись домой на Пушкинскую, Таганов нес этот хрупкий груз, и настроение у него было приподнятое – его распирала радость, он предвкушал, как будет вручать подарки. Такие моменты он называл «праздником ожидания праздника». Распирала и гордость – в такие моменты он всегда был уверен, что любое море ему, если не по колено, то максимум по пояс, учитывая его гениальность и его рост.