Ларс Лоренс - Утро, полдень и вечер

— Ревнивый любовник! — Берта тихо засмеялась. — А мне и в голову не приходило. Я никогда не обращала внимания на сплетни о тебе и… Ну зачем понадобилось бы красивому здоровому молодому парню развлекаться со старой женщиной… Противно.

Слова «старая женщина» больно резанули Паттерсона. У него на лбу выступили капли пота. Паттерсон молчал и, сжав губы, ждал, когда они перестанут дрожать. Потом слабо улыбнулся.

— Ты думаешь, я и в самом деле… завидовал Гилли?

Берта едва заметно ухмыльнулась.

— Странный ты человек, Крючок. Конечно, думаю. Теперь она видела, что он по-настоящему смущен.

— Но если бы я убил его, разве я стал бы тебе рассказывать? Я попытался бы это скрыть, не так ли?

— Может, ты и сам тогда не знал. А сейчас многое прояснилось, — тихо засмеялась Берта.

Паттерсона охватил ужас. Он чувствовал себя клопом, которого Берта в любое время может раздавить.

— Не думаешь же ты, что я действительно… — У него перехватило дыхание.

— Нет, Крючок, я не думаю, что ты убил его. Просто ты чувствуешь себя виноватым, потому что у тебя было такое желание.

— Послушай, Берта, я…

— Зачем? Ведь я сказала, что не считаю тебя убийцей. Чего же еще?

— Давай прекратим этот разговор, — предложил он. — Какой толк от того, что мы ссоримся? Главное, что я не причастен к этой истории, а история — сама знаешь какая: убит шериф, у троих его помощников оказалось оружие, а у красных ничего не нашли. Вот я и говорю, что мне повезло. Мы с тобой радоваться должны.

Вдруг Берта выпалила:

— Крючок, как только ты поправишься, давай уедем из этого проклятого города.

Паттерсон облегченно вздохнул. Уж если кто из них и ревнует, так это Берта. Она ревнует его к Мэй. Если ему удастся поддерживать в ней это чувство, все будет в порядке, она окажется связанной по рукам и ногам.

Телеграмма Лидии Ковач озадачила адвоката Фрэнка Хогарта. Он смутно припоминал фамилию этой женщины, но никак не мог представить ее лицо.

Лишь одна дневная газета Лос-Анжелоса — скандальный херстовский листок — поместила кое-какой материал о Реате; но материал этот, занявший две колонки, не подтверждал сообщения миссис Ковач о том, что убито «также много рабочих». Сообщение агентства Ассошиэйтед Пресс, которое ему прочли по телефону из редакции «Нью уорлд», было настолько необъективным, что ничем не помогло адвокату, если не считать ссылки на устаревшую статью закона о бунтах. Что касается Американской ассоциации защиты рабочих, то она вообще еще не располагала информацией, зато в материалах о последней забастовке в Реате там обнаружили имена нескольких шахтеров, с которыми Хогарт мог связаться по телефону.

Но попытки созвониться оказались тщетными. Оставалась еще надежда на разговор с отделением профсоюза в Реате. Когда телефонистка дозвонилась туда, в трубке послышался протяжный мужской голос:

— Сегодня ты никого не найдешь, сестрица. Идет облава. Все или прячутся, или ищут тех, кто спрятался.

Так вот оно что! Облава. Это слово приводило на память тучные стада и ковбоев, гикающих и подгоняющих лошадей ударами широкополых шляп; мычащих телок и бычков; облака пыли, плывущие над степью, как дым над полем сражения. Это слово казалось неотъемлемым от Реаты.

Теперь же искусство табунщиков, служащее на благо человеку, обратили на людей, которых гонят, как скот. Год назад шахтеры Реаты сбросили с себя одно ярмо, теперь на них пытаются надеть другое.

Хогарту было ясно, что события, происходящие в Реате, являются следствием забастовки, поэтому он решил навести справки о людях, которые принимали в ней участие. Он позвонил в местную коммунистическую организацию, но там знали не больше самого Хогарта и лишь посоветовали связаться с Хэмилтоном Тэрнером — секретарем партийной организации Реаты.

Насколько помнил Хогарт, во время забастовки в Реате Хэм Тэрнер проявил большое мужество, хотя его прямолинейность, некоторая ограниченность и неумение приноровиться к сложным, постоянно меняющимся условиям борьбы привели к человеческим жертвам и в конце концов вынудили его покинуть город в решительный момент, в самый канун переговоров с хозяевами. Если бы не стойкость рядовых рабочих, не смекалка, приобретенная за несколько недель борьбы, то никакой победы они не добились бы. Думая о контрнаступлении в Реате, Фрэнк Хогарт не мог не задать себе вопроса, насколько прочной была эта победа.