Ларс Лоренс - Утро, полдень и вечер

Lastima! К сожалению, люди вроде Лары видят в учебе не столько средство обеспечить детям более счастливую долю, сколько способ облегчить свое бремя, пока дети не вырастут и не начнуть работать.

Конни вздохнула. Опять она поддалась чувству. Впрочем, совсем неплохо, если человек сочувствует страданиям других; втайне она гордилась тем, что женщины отзывчивее и сердечнее мужчин, и это, наверное, более всего остального способствует истинно гуманным отношениям в обществе. Но правы и мужчины, не желающие допускать победы чувств над разумом. Приходится смахивать слезы, если они мешают видеть мир, каким он есть. Разве беда лишь в том, что колесо рабства раздавит Нативидад Лара? В Америке сотни тысяч, миллионы таких Натйвидад — и Мэри, и Колин, и Гретхен, и Джейн, — всех их ждет одна судьба. Вот этого нельзя забывать. Вот с этим надо бороться. Если заняться одним, особенно характерным случаем, можно упустить из виду общую борьбу за преобразование строя, при котором «собака пожирает собаку», «хозяин пожирает работника» и «мужчина пожирает женщину», в свободное общество, где человек будет помогать человеку, мужчина — любить женщину, женщина — Хэма…

Она не заметила, как невольно оговорилась, и несколько раз повторила эту понравившуюся ей фразу, уверенная, что рассуждает отвлеченно.

Любовь прежде всего подразумевает равенство и свободу. Любовь господина к рабыне невозможна, а рабыни к господину — тем более. Стало быть, может ли настоящая, неизвращенная любовь существовать в буржуазном обществе, где отношения между людьми основаны на соперничестве и вражде? В этих условиях любовь неизбежно превращается в войну полов, в которой один из враждующих в конечном счете подчиняет себе другого. А если понятие о наслаждении определено неравенством между господином и рабом, между победителем и побежденным, для истинной любви нет места. Брак превращается в кошмар.

Этой болезнью заражено все общество, и больше всего буржуа — эксплуататоры, продающие и покупающие людей; но даже сознательные рабочие, хотя и в меньшей степени, страдают этим пороком, ибо, отвергая принципы буржуазии в общественной жизни, в быту они ведут себя как мелкие тираны. Да, это, к сожалению, так. И рабочий обычно эксплуатирует женщину, но нередко они меняются ролями. Даже после завоевания политической и экономической свобод придется бороться за равноправие женщин, за нового человека.

Мысли Конни оборвались, едва Лидия, слезавшая с постели, толкнула ее ногой. Пора вставать, надо уступить койку той, чья очередь подошла.

Лидия озябла. Чтобы согреться, она принялась танцевать индейский танец. К ней одна за другой присоединились остальные женщины. В тесной камере началась толчея. Лидия высоко подпрыгивала на месте, словно навахо, Елена скакала и извивалась, как ютский воин, а Алтаграсия подражала неторопливой поступи толстой индианки пуэбло. Нативидад, спасаясь от мелькавших вокруг нее ног, поднялась с пола.

Уступив место Дженни Хамарильо, Конни обняла Нативидад за талию и увлекла с собой.

Женщинам нравилось танцевать в такой тесноте; даже то, что они без конца ударялись друг о друга, не смущало их. Конечно, утром у них появятся синяки, но танцевать все же лучше, чем терзаться тяжелыми мыслями.

Однако быстро сказалась усталость. Веселье прекратилось так же внезапно, как и началось.

Едва женщины притихли, как из мужской камеры раздался чей-то протяжный вопль. Женщины вздрогнули. Сначала им показалось, что кто-то кричит от невыносимой боли, но потом они поняли — это поет старый Хосе Амадо Контрерас. Очевидно, он проснулся от шума и теперь решил спеть покаянный псалом.

Говорили, будто в юности Хосе Амадо довелось однажды исполнять роль Христа в пьесе о страстях господних, которую ставили в его захолустной северной деревне. Наивный и простодушный Хосе так вжился в роль, что на кресте мучился по-иастоящему.

Псалом флагеллантов Хосе Амадо сопровождал звуками, напоминающими удары пропитанного кровью бича по кровоточащему телу мученика, которого ведут на распятие.

— Замолчи, черт бы тебя побрал! — крикнула Елена. Но старик не умолкал.

Дыханье моего Дыханья, светоч славы.

(Бац!)

От вечной смерти нас

Избави, боже правый!