Борис Земцов - Жизнь строгого режима. Интеллигент на зоне

Приметы двадцать первого, электронного, сверхцивилизованного века тесно переплелись в окружающей меня обстановке со свидетельствами массового невежества, невероятной дикости. С одной стороны — плазменный архи-современный телевизор в КПРке, с другой стороны — широко распространенная привычка спать, не раздеваясь, не менее массово распространенная манера сморкаться «в два пальца» в самое неподходящее время в самых неожиданных местах. С одной стороны — мобильники последних моделей почти в каждом проходняке, с другой — вопиющая неграмотность даже при попытках переписать с уже готового образца элементарное заявление на прием к начальнику или на свидание с близкими. С одной стороны — Интернет, необратимо вошедший в жизнь моих соседей (спасибо тем же самым мобильникам!). С другой стороны — воинствующее нежелание приобретать в ларьке туалетную бумагу. В общем итоге зачастую можно оказаться свидетелем, как кто-то из моих нынешних «коллег по строгому режиму», громогласно рыгнув, прихлебывая с бульканьем и чавканьем чай, рассказывает, употребляя с невероятным смаком местоимение «евонный» и глагол «разлаживать», как он всю ночь «лазил» в Интернете, что-то «скачивал», «обновлял» и куда-то посылал свои анкеты, с кем-то знакомился, кому-то отправлял свои, сделанные мобильником, фотографии и т. д. Удивительный симбиоз каменного и постиндустриального веков!

Недюжинным мужеством, немалым умом и кристальной искренностью обладал человек, некогда заметивший, будто в личных дневниках этого личного мнения меньше всего. Перевариваю все грани смысла этого афоризма все время, сколько веду дневник, а значит, весь арестантский период своей биографии. Кажется, здесь дневник — мой единственный, мой самый сокровенный собеседник, но разве до конца наизнанку выворачиваю перед ним я свою душу — безусловно, нет. Что-то оставляю недоговоренным, недорассказанным, недообнаженным, что-то припрятываю в более потаенные уголки, перекладываю на дальние, более темные полочки. С одной стороны, мой дневник — это искренность, сокровенность, прямота. С другой — он же, этот дневник, — строгий фильтр, жесткий цензор. Вот и выходит, что какие-то факты, мысли, чувства благодаря ему «предаются гласности», тиражируются на возможно немалую аудиторию. А что-то (опять же факты, мысли, чувства) окончательно закапывается внутри, предается забвению и небытию. Вот какая штука, этот личный дневник… Может быть, зря, что никогда раньше не вел дневник. А может быть, это и к лучшему. Все, что долгие годы копилось, отстаивалось, собиралось, теперь, с учетом нынешних условий, впечатлений от необычной обстановки выплескивается на бумагу, формируется, шлифуется.

Кажется, я уже отмечал, что второе производство в нашей зоне, а может, и первое по объему производства производимой продукции и числу занятых зеков — меловое. Мел, который выгрызают с помощью бульдозера и экскаватора прямо из склона холма, что является частью территории нашей зоны, арестанты дробят, сушат, упаковывают в мешки, загружают в вагоны. В цехе, где это самое меловое производство, я ни разу не был, в тонкости таинств, происходящих за его стенами, не вникал. Зато своими глазами я вижу каждый день (точнее, в любое время суток, ибо «меловики», как и мы, работают в три смены), как из трубы, что торчит из крыши этого самого цеха, вырываются белые клубы, разумеется, того же самого мелового происхождения. Эти самые клубы вижу, понятно, не только я и прочие арестанты, но и жители домов, расположенных рядом с зоной. Понятно, не только видят, но и… страдают от всего этого. Меловая пыль оседает на свежевыстиранной сохнущей одежде, проникает в жилые помещения, оседает на мебели и прочих предметах быта, попадает в глаза, в носоглотку и т. д. Говорят, что окрестные жители завалили всевозможные инстанции просьбами прекратить «меловые выхлопы», прекратить отравлять, губить, уничтожать и т. д. Словом, начали хлопотать о закрытии нашего «производства номер два». Хлопоты возымели определенный успех. Трубу, ту самую, из которой круглосуточно вырываются белые клубы, развернули в другую сторону… в сторону наших бараков. Теперь эта самая белая пыль, что не давала покоя местным жителям, целиком и полностью остается на территории лагеря, на наших вещах, наших носоглотках, наших легких… Мудрое и гуманное решение!

Точен лагерный язык. Безжалостны арестантские характеристики. Всякая рожденная в зоне кличка всегда выхватывает самые важные, самые показательные качества личности. Не в бровь, а в глаз, в самую цель… В яблочко! В десяточку! Взять лагерного замполита. Увы, не запомнилось имя сверхнаблюдательного зека, некогда припечатавшего его былинно-чеховской кличкой: Конь-Голова. В этих двух словах клички учтено, сконцентрировано то, что самым исчерпывающим образом характеризует этого человека. Внешность — голова действительно лошадиной формы, еще более лошадиного контура шея. Да и содержание, суть образа — особенная, опять-таки нечеловеческая тупость (не повернется язык сказать — «лошадиная»), как следствие — косноязычие и откровенная нелепица в любой его попытке что-то сказать.