Владимир Марамзин - Смешнее, чем прежде. Рассказы и повести [Сборник юмористических и сатирических, но в основе бытописательских рассказов.]

— Конечно, между нами! — вскричал я поспешно, чтобы он почувствовал, как мне можно доверить. — Я нигде, никогда не скажу, что узнал через вас!

— Это Шаганов. Вот все, что я могу вам сказать.

Шаганов был заместителем главного инженера. Наконец-то я понял, кому мне следует отдать мою пощечину! Это будет хорошее, справедливое ее помещение.

С трудом я сегодня же добрался к Шаганову и спросил его прямо о себе, спросил в упор.

— Ну я, — сказал Шаганов слегка недовольный. — Я был против. А что? Разве вы работали за благодарность?

— Нет, — сказал я быстро. — То есть…

— Я могу и объяснить, — сказал Шаганов спокойно, — хотя и не обязан этого делать. Совсем недавно вас лишили премии за соревнование, а теперь мы вдруг станем объявлять благодарность. Что мне скажет завком? Что я с ним не считаюсь? И правильно скажет. Или вы не согласны?

— Я согласен, — сказал я. — Спасибо!

Я помчался в завком.

— Вы за что меня лишили премии? — крикнул я с обидой, войдя на порог.

Все в завкоме засмеялись.

— Ты чего это, Коля? — сказал мой друг Миша Дворкин, который в завкоме занимался соревнованием.

Я остановился. Я совсем забыл, что этим занимается он.

Мы походили коридорами, и Миша мне все объяснил.

— Тебя как раз лишили прогрессивки, значит, и нам тебя нельзя награждать. Я понимаю, что тебе неприятно. Но ведь премия ерундовая, я подумал, что ты без нее не умрешь.

— Неужели ничего нельзя было сделать? — спросил я, расстроенный.

— Может, и можно, но только не мне. Все же понимают, что я тебе друг, — сказал грустно Миша, добрый, носатый, всё понимающий, мой действительный друг Миша Дворкин.

— А кто же снимает прогрессивку? — спросил я у Миши.

— Отдел труда. Погоди!..

Я бегом спустился к отделу труда и вошел в него, распахнув обе двери. Пощечина снова запрыгала у меня под рукой.

Все женщины обернулись на открытую дверь и слегка подались друг от друга, перестав улыбаться.

— Дверь закрывайте, — сказала Нина Карловна простуженным голосом.

— К кому мне тут? — спросил я грубо. — Мне прогрессивку в прошлом месяце сняли.

— Ну, ко мне, — сказала Нина Карловна. — Так у вас же был выговор, помнится?

Она достала толстую синюю папку, где были вклеены все текущие выговоры. Там был вклеен и мне.

— Вот, — сказала она. — От пятнадцатого марта.

— Ну и что же, что выговор? — сказал я, задыхаясь от обиды.

— А по положению при выговоре нельзя платить прогрессивку, — объяснила Нина Карловна, понятный, простуженный человек. — Я за этим как раз аккуратно слежу.

— Ну а выговор, выговор, кто выносил? — спросил я в отчаянии.

— А вы посмотрите, кто визировал приказ, посоветовала мне Инна Карловна и опять отвернулась к своему разговору.

Приказ визировали в пожарной охране.

— Наверно, курил, молодой человек? — сказали мне в пожарной команде. — У нас есть жалоба, вот, от Белоглазова.

— Да кто же он такой, этот Белоглазов? — закричал я. Со стороны на меня смотреть было, видимо, неприятно.

— Что вы кричите? — сказал пожарник. — Белоглазов член комиссии. Сами знаете.

— Да я не курил! Не курил я совсем!

— Но тут же написано, что ты курил на заводе.

— Он врет, Белоглазов, врет!

— А свидетели были?

— Нет, не было свидетелей.

— Тогда ты ничего не докажешь, ему веры больше. Он уполномочен, понимаешь? Что ж это будет, если мы мы ему начнем не доверять? — сказал рассудительно пожарный.

«И правда! — подумал я. — Должны же они больше Верить своим, специальным, пожарным людям, чем мне.»

Тогда я решил отдать мою пощечину Белоглазову. В конце концов, он причина всех моих бед. С него началась несправедливость ко мне.

— Да, — сказал я себе. — Я найду Белоглазова!

Пощечина снова зашевелилась на ладони.

Но вот я подумал: а что же он сделал? Это была небольшая несправедливость ко мне грубоватого человека, который по своей ежедневной работе не имеет возможности проявлять свою власть над другими людьми. Должен же он находить для себя эту дорогую, видимо, для него возможность?

Я понимал Белоглазова, хотя и осуждал его.

Можно было бы все-таки отдать мою пощечину Белоглазову. Но это было бы недостаточно. От его обиды мне же не было так плохо, как сейчас? Остальное, самое главное, сделали какие-то совсем другие люди. Если отдать ему мою пощечину, отдать ее только за тот, первый случай, то все остальное останется без нее, то есть без пощечины.

Так я и ходил, тратя впустую мою горячность. Пощечина выделилась у меня из руки. Это была очень тонкая, твердая дощечка, точный слепок ладони, со всеми ее щербинами, со всеми линиями жизни и любви, которые на пощечине были даже резче, чем на ладони. Они должны были где-то отпечатать себя.