Моника Вуд - Один на миллион

Брайдл-Пэт-лейн оказалась справа — длинный мощеный пригорок, окруженный домами, похожими на пироги, в конце квадратом расположились низкие кирпичные здания под прозрачным атриумом, перламутровым, как брюшко бабочки. На фасаде красивая деревянная вывеска: «Кондоминиум “Фруктовый сад”». Под вывеской — лесенка из табличек, как меню в мороженице: САМОСТОЯТЕЛЬНОЕ ПРОЖИВАНИЕ, ПОЛУСАМОСТОЯТЕЛЬНОЕ ПРОЖИВАНИЕ, ПРОЖИВАНИЕ С УХОДОМ, ПРОЖИВАНИЕ С УСИЛЕННЫМ УХОДОМ, УХОД ДЛЯ УТРАТИВШИХ ПАМЯТЬ. Под табличками — адрес большими буквами: БРАЙДЛ-ПЭТ-ЛЕЙН, 1420.

— Это дом престарелых, — сказала Белль и схватила конверт с приборной доски.

— Он же писал, что живет в квартире, — нахмурилась Уна.

— Не может быть, — Белль широко раскрытыми глазами изучала многоуровневую табличку. — Сколько лет вашему сыну?

Уна неуклюже вышла из машины, в белесом ярком свете казалось, что она скукожилась, а ее одежда выцвела, на негнущихся ногах она обошла большой горшок с пышными петуниями.

— Уна, погодите секунду, — позвал Куин, но она не обратила внимания. Вход был деликатно закрыт, но автоматическая дверь бесшумно открылась и закрылась, поглотив Уну.

Белль вспотела и тяжело дышала, открыв рот.

— Господи, — озиралась она в отчаянии. — Господи. А что, если он в коме?

Ее спокойствие в мгновение ока испарилось, голос упал до шепота:

— Сколько ему? Лет семьдесят пять?

— Девяносто.

— Господи, мне и в голову не приходило. Сын же все-таки. Говоришь, девяносто? — Она потрясла головой, словно пыталась уложить в ней эту цифру.

— Белль, ей было четырнадцать, когда она родила. Я же тебе рассказывал.

— Я все помню, — оборвала Белль. — Неужели ты думаешь, что я не помню? Просто я не в ладах с проклятой математикой.

Он вдруг заметил, что ее блузка вся в пятнах.

— Ты говорил, что у нее есть сын, которого она давно не видела. Конечно, я помню — то есть мне в голову не приходило, — я забыла. Я не в ладах с математикой.

Куин никогда не отличался даром предвидения, и все же, шагая следом за Белль в вестибюль, он прикидывал возможное развитие событий, не исключая скоропостижную смерть Уны и экстренную транспортировку Белль в ближайшую психиатрическую лечебницу. Он взвешивал вероятности этих исходов, от большей к меньшей, а у самого иголки впивались в глазные яблоки, как во время панического приступа, когда мальчик умер.

Вестибюль напоминал холл компании «Грейт Юниверсал Мэйл Системс»: узорчатые ковры, люстры под хрусталь, стеклянная стойка администратора, деревья в горшках. Уна бесследно исчезла. Из-за створок двойных дверей доносились звуки спрятанной за ними жизни: стук по кафелю ходунков и четырехопорных тростей прерывался паузами оттого, что человек забывал на полпути, куда шел. Мать Куина, которую рак унес молодой, умирала в похожем заведении, только поменьше. Еще ребенком он научился терпеть влажные испарения больных и старых тел, привык к эстетике автобусной остановки в больничных палатах, но лязганье ортопедических приспособлений почему-то всякий раз производило на него сильнейшее впечатление, эта аритмичная, бессмысленная, нескончаемая перкуссия [10] Метод медицинской диагностики, заключающийся в простукивании отдельных участков тела и анализе звуковых явлений, возникающих при этом. . Цок… пауза… цок-цок… пауза… Он пытался уловить мелодию в этом хаосе — детская привычка, — но ритм не выстраивался.

Вестибюль был выстужен кондиционером, и Белль дрожала, мрачно уставившись на свои туфли — разные, как лишь теперь заметил Куин. Один носок был круглый, другой — заостренный.

— Не понимаю, что я тут делаю, — бормотала она. — Ты не знаешь, что я тут делаю?

Она ждала ответа, словно Куин, который никогда не мог ответить на самый простой вопрос вроде «Когда ты вернешься домой?», обрел вдруг способность отвечать на столь сложные.

— Если хочешь, я отвезу тебя домой сегодня вечером, — сказал он успокаивающе. — Уне закажу комнату в гостинице и завтра приеду за ней.

Она плакала без слез, такого он ни разу не видел за двадцать лет жизни с ней. Неужели и правда — человек может выплакать все слезы?

— Я не хочу домой, — прошептала она. — Не хочу быть дома. Вообще не хочу быть.

Она на минуту уткнулась лицом в ладони, а когда отвела их, ее глаза были совершенно сухими.

Высокая тонкая женщина появилась неизвестно откуда.

— Я велела сиделке проводить вашу маму в туалет, — сказала она.

Куин оглядел ее длинные ноги, накрашенные ногти и плетеные сандалии. Блузка с глубоким вырезом, элегантный жакетик — не больничный, но белый. Серьги в ушах меняли цвет, когда она кивала.