Виктор Брусницин - Мой милый Фантомас (сборник)

Антонина — женщина деревенская, веселая соответственно, ибо жизнь задорна. Стало, с мужиком плюхнули, актуальные, и в сон, благо отпущена оная малость всяческому организму. Вот, повествует, предстает в неге некая вещь. Будто открывает она глаза и видит образ. Стоит рядом с лежанкой юноша. Руки на груди сомкнуты и свеча мерцающая в них расположена. И ореол округ представителя зыбкий и приятный, и зраком товарищ обладает внимающим и покойным. И благость… Ангел бескрылый, иное значение отсутствует. Так ей стало умиротворенно, так достойно. Сомкнула очи и шает мысль — все будет хорошо. Утром веки отверзла и верно, просторно в комнате — все вынесено.

Жил я тогда в одной комнате, другую сдавал. Квартирантами случились две девицы из глухой провинции. Одна с ребенком, другая без. Мужья обеих отбывали сроки, — понимаете, какой закалки был контингент. Впрочем, жили приятельски. С Санькой, пятилетним отроком, вообще дружили — я жил хоть тогда бедно, постоянно делился с ним шоколадкой, — это всегда было моим любимым лакомством.

Девчата работали, и на время смены закрывали пацана, наказывая мне не выпускать его в коридор, ибо был человек существом весьма вертлявым, любопытным. Разумеется, иногда я нарушал завет, обеспечившись обещанием, что лично мне он мешать не будет.

Как-то Санька был особенно егозлив и постоянно совался ко мне в комнату: «Михалач, а вот это для чего нужно?»

Тут мне приспичило сбегать в домоуправление — буквально пять минут отлучки — что я и сделал и не закрыл паренька, купленный его жалостливыми посулами быть паинькой. Вернувшись, уже на подходе почуял запах дыма. Стремительно ворвался и, верно, застал сожженный коробок спичек и вполне предпожарную ситуацию. Отчитал человека, значит, запер, что-то поделал свое. Санька скребся, неимоверно мешал, в итоге я его обратно выпустил.

Однако здесь подоспело время уйти по делу часа на три-четыре.

— Сань, я исчезаю надолго, так что давай в загон, — произношу я, преисполненный дидактического ража.

Санька сразу изобразил кающуюся рожу и с мастерством, перед которым не устоял бы сам Станиславский, ударил скулить и причитать обещание дисциплины.

— Сань, имел место прецедент. Так что извини.

Помещать товарища восвояси мне пришлось силком.

Стало быть, одеваюсь спокойно, мурлычу какую-то песенку (это как раз напротив их двери) — все чинно. Только было тронулся к выходу, раздается из-за двери звериный рев. Я опешил, право, испугался, но это была только прелюдия, дальше пошли словеса… Повторить здесь то, что излагал пятилетний гражданин, совершенно немыслимо. «Х… моржовый» случилось самым мягким определением, которым я был потчеван. Было обещано поставить меня раком и произвести какие-то неподдающиеся воображению операции, подвесить к потолку за очень сокровенные места и прочее. Где взял парень такую образность, можно представить только при изрядно черном взгляде на жизнь. Я ошарашено выскочил из квартиры и абсолютно уничтоженный, с мятежно клокочущим сердцем, поспешно чапал прочь от дома.

Домой возвращался в насущных размышлениях. Продать мамаше? Оно бы следовало, однако есть тут нечто несолидное. Гордо смолчать?… Решения так и не принял, и входил в квартиру озабоченно и даже сурово. Марина, мама охальника, была на месте, вероятно, занималась делами, из двери комнаты мелькнул Санькин нос и тут же исчез. «Ага, подлец, чуешь мзду», — торжественно подумал я, и державно прошествовал в вотчины. Переодевшись, вышел на кухню, тронулся заниматься сооружением ужина, держа достойный и неприкосновенный вид (на кухне, впрочем, никого не было). Что-то поколдовал, дверь в комнату жильцов как всегда в это время была открыта.

Наконец край глаза уловил шевеление. Я укромно сдвинул зрак в угол, соблюдая мрачную величественность — зрение поймало фигуру парнишки. Строго повернул голову, изображая на лице последнюю степень гражданского мужества. И увидел.

Там стоял мальчик, лицо его источало очарование святости, глаза были наполнены светом вселенского смирения — над головой явно не хватало нимба. Ручки были протянуты в мою сторону и держали нечто. Существо, голосом переполненным елея, сказало:

— Михалач, любимый! А я тебе шоколадку приготовил.

Женщины… Позволю себе.

В червонных сумерках трепещет синий блик из далей, из неведомых пределов, и здесь протяжно, как река пространства, звучит намек на немоту, на крик, намек на все — сопутствие умелых, где дух неправ, и суть — непостоянство. Так в тишине рождается исток, из бликов, сочетавших несовместность, и каждый элемент — всего предел. Тем и велик, что он — всегда итог, в любом сечении являет неизбежность, в любой возможности — грядущему задел… Глупа? Не без — однако, с кем же рядом твой ум отобразится в свете, как в зеркале? Но признак отраженья есть свойство главного. Так в присном взгляде есть ощущение, но истина — в предмете, к которому взгляд делает движенье… Ум, смысл — мужской все это род, но для какой нужды он приспособлен? — Прийти к гармонии, коснуться красоты. А это — женское. Вот странный оборот: и сила здесь. Да, сломишь, коль озлоблен, но сколько не пыхти — родить не можешь ты… А смелость? Вспомни яблоко греха — его вкусить дерзнула первой Ева. Бог прочно мудр: Адам пошел на блин, на первый — тот, что комом, и в века ущерб не исчерпается, и древа познанья наша Ева властелин… Мир тем богат, что мощно алогичен: здесь логика не ведает конца. И в этом неведении — предел. Мир тем прекрасен, что предельно личен, что в нем творишь от своего лица, и что причастен миру твой удел. Тогда не думай и на миг забыть: ее профессия — наперсница всему. Предела, личного и бездны сумма… А я согласен женщиною быть? Отвечу «нет» определенно. Почему?… Затем, что так о ней бы я не думал.