Павел Антипов - Верхом на звезде

Сейчас я изложу папину версию, потому что никакой другой у меня нет.

Папа ходил в кружок Кима Хадеева. «Это умнейший человек, мой самый лучший друг», – говорит о нём папа. Когда Кима попросили дать интервью о художнике Лёшке Жданове, Ким ответил: «Жданов? Не знаю такого художника. Вот о Сашке Антипове я могу говорить как о художнике, а о Жданове я могу говорить только как о поэте». Я ещё раз замечу, что это слова моего отца, как оно там было, я знать не могу. Для простоты назовём кружок Кима антикоммунистическим. Антикоммунистический кружок в коммунистической стране. Вот из-за этого, говорит мой папа, его и не взяли в театрально-художественный институт. И якобы Павел Андреевич имел серьёзный разговор с кем-то из ГБ, мол, как вы допустили, чтоб сын коммуниста с такими связался? Папа плевал на такие серьёзные разговоры, к Киму ходить не перестал, но и в институт больше не пробовал поступать.

Дед умер, когда папе было 23. Тут и начались все папины несчастья. То есть это опять можно назвать справедливостью, если ты одну половину жизни как сыр в масле катался, то вторую, будь любезен, проведи в говне.

А всё из-за квартир, которых вокруг папы было неприлично много. Его сестра с мужем и сыном жили на камвольном. Брат с женой и дочерью – лицезрели в окно трубу. Папина мать, ещё не старая пятидесятилетняя женщина, тоже решила обзавестись семьёй и вышла за престарелого гэбэшника в надежде на то, что он быстро откинет копыта и ей достанется квартира на проспекте. В итоге папа оставался владельцем привокзальных хором, устраивал там богемную жизнь и прочее. Естественно, дядя Вова захотел переселиться с «края города» обратно в центр. Не буду вдаваться в подробности, но моего отца всё же уговорили переехать на Гая.

В принципе, папин образ жизни от этого ничуть не меняется. Друзья начинают ходить к нему и «на край города». Один из них знакомит отца с мамой…

И ещё пару слов о крае. Папа очень любит рассказывать, не то что бы сильно жалея, но как бы бравируя передо мной, о временах, когда он выходил из дому, садился на электричку и через 20 минут был на даче в Ждановичах (дачу ту снесли, когда строили Минское море или Дрозды). Или о том, что вот он просыпался и думал: а не поехать ли сегодня в Гродно? И опять-таки выходил и сразу садился в автобус до Гродно. А теперь вот живёт вдали от вокзала, с низкими потолками.

Но тут же классно, думаю я, всего-то 20 минут ходьбы до Немиги и 45 – до вокзала. Какой уж тут край, если подумать, что есть Малиновка, Сухарево или даже шабанывымоишабаны.

Пока я всё это пишу, наступил март, и картинка за окном изменилась. Осталось дерево, но снег уже не лежит на ветках. На городской площади четыре флагштока: один пустой, на трёх других флаги Латвии, Евросоюза и города Вентспилс. За флагштоками спиной ко мне стоит гранитный Фабрициус и смотрит на зелёный дом времён Российской империи. Из труб дома идёт жиденький чёрный дымок – в старом городе обогреваются каминами. Сразу за домом на фоне синего неба видны два жёлтых портовых крана.

Латвийское министерство культуры оплатило мне комнату в вентспилсском доме писателей. Я пообещал, что буду дописывать роман. И я его дописываю.

В тот год поступали Шурик, Лёха, Женька и Костя.

Андрей перешёл в последний класс, Вадим учился в техникуме лёгкой промышленности. Нам он говорил, что будет модельером обуви, но как-то это не вязалось с теми тапочками, которые он иногда показывал. Я без удовольствия ходил в нархоз, из меня обещали сделать финансиста. Дуба был в армии.

Костя отыскал только открывшийся факультет при БГУ. Про него ещё мало кто знал, и Костя с большой ревностью относился к тому, что Лёха пошёл с ним на консультации. Лёхину душу грело, что он, один из худших учеников в классе (если судить по оценкам), взял сразу такую высокую планку – БГУ. Он рассказывал, когда учителя узнавали, что он будет поступать в БГУ, одни злились, другие посмеивались. И те, и другие полагали, что Лёха издевается.

Женька хотел ко мне в нархоз.

Сейчас, с десятилетнего расстояния, я вижу, что никто из нас не будет заниматься тем, на что учился. Никто. Кроме, разумеется, Шурика.

Он будто бы сразу знал, что станет музыкантом. Мы тоже были уверены, что будем музыкантами, но почему-то не шли в музучилище. Шурик поступал уже второй раз. То есть, по моему мнению, потерял год! Меня пугали эти «потерянные годы». Я был готов учить всё что угодно, лишь бы не работать в парикмахерской.