Артемий Леонтьев - Варшава, Элохим!

Отто недоумевающе смотрел на представителя подполья:

– И это все? Вы даже ничего не спросили обо мне!

Хаим засмеялся:

– Зачем мне это, дружок! Мало ли что ты рассказать тут можешь, архитектура, я за несколько дней до встречи уже всю твою подноготную знал… Ну хоть в чем-то ты нас недооценил, а то я уж боялся, ты разочаруешься, что у нас своих танковых дивизий нет и артиллерии… Все, передавай своим балюстрадам мой пламенный привет!

Хаим повернулся и быстрым шагом пошел к католическому кладбищу, намереваясь, судя по всему, перебраться через него обратно на арийскую сторону. Его худая темная фигура постепенно рассеивалась в тумане между могил, пока фата-морганой не распалась в густой дымке.

Отто заложил руки за спину и побрел вперед – бесцельно. Уставился себе под ноги и просто шагал, глядя на грязные чавкающие башмаки. Почувствовав, что и без того непереносимый смрад усиливается, поморщился и снова остановился. Огляделся: оказался рядом с печально знаменитым сараем – многократно слышал о нем, но никогда не приходил в это хранилище тел, ожидающих очереди на погребение в братских могилах. Мертвецы свалены друг на друга ворохом разжалованной жизни. Тела привозили сюда на повозках, собирая по всему кварталу, как урожай: открытые пропасти ртов, выеденные птицами глаза, посерелые ступни и костлявые руки поганочной белизны свисали пугающими комьями. К сараю подходила изрытая дорога с большим количеством широких луж, разбитая вдрызг и текучая, как рвотная масса. Под ногами архитектора пробежали несколько жирных крыс – тяжелых, топающих, издающих отвратительный писк. Рой мух вился в воздухе и шепелявил: троеточия насекомых нервно клубились, скребли воздух, налипали друг на друга в скомканную горсть, толкались и облепляли холодные тела влажными катышками, щупали равнодушную плоть. В тумане показалась телега. Скрип колес нарастал, усталая кляча фыркала и трясла головой, шамкала губами. Телега надвигалась, как паром с того света, призрачные контуры твердели, высвечивались, становились материальными и увесистыми. В повозке седели потные работяги – повязанные на лица грязные платки делали их похожими на разбойников.

Отто развернулся и быстрым, спотыкающимся шагом подался обратно.

В феврале 1942 года ситуация с умершими от голода начала принимать размах катастрофы. Сколько бы ни удавалось раздобыть провизии, для воспитанников Дома сирот было недостаточно. Думать о помощи другим, тем, кто умирал на улицах, было наивно, мало того, безответственно по отношению к подопечным. Гольдшмит просил у меценатов еще, он обивал пороги, навязывался, требовал. На улицах лежало так много детских трупов, что доктор каждый раз преодолевал себя, прежде чем переступить порог и выйти за дверь. При виде маленьких истощенных тел начинал дрожать – присыпанные снегом, они походили на замороженную рыбу. Один раз видел, как из широко раскрытого рта мертвого мальчика выглянула мокрая мышь, она копошилась и часто оглядывалась, блестела земляными глазенками. Гольдшмит спугнул ее тростью – она выскочила, промчалась по костяному телу и исчезла в щели дома. Януш весь день после этого вздрагивал, а ночью случилась истерика. Долго лихорадило, но потом все-таки задремал.

На следующий день один состоятельный спекулянт, выходивший из ресторана, услышал очередную просьбу Гольдшмита о деньгах, его передернуло от злобы и гадливости: он достал кошелек и бросил несколько скомканных купюр в лицо доктору:

– Где ваше чувство собственного достоинства, пан доктор, где ваша честь, в конце концов? Что вы попрошайничаете, как дворняжка?! Вы же из аристократической семьи!

Доктор поднял упавшие на тротуар деньги, аккуратно разгладил и положил в карман:

– У меня нет ни достоинства, ни чести, есть только дети, которых нужно кормить…

Коммерсант недолюбливал «святошу» за «приторную правильность». И был не одинок в своей неприязни. Со временем по гетто поползли слухи: глава приюта собирает слишком много средств и продуктов, да-да, значительно больше, чем нужно… как не посмотришь, все смешком – это для двух-то сотен детей… Обвинения в воровстве добивали и без того изможденного старика, который, несмотря на трудности, все чаще брался за бутылку: трезвое сердце не выдерживало, давало о себе знать резким покалыванием в груди. Доктор тяготился несвойственной прежде привычкой, однако слишком хорошо понимал: без спирта просто не сможет сохранить работоспособность.