Евгения Батурина - Выход А [litres]

– Вы, конечно, простите, но хороший у вас был год, – сказал он. – И никакой вы не листочек на ветру. Вы змей.

– В смысле, змея? – испугалась я. – Или змей-искуситель?

– Да нет, – поморщился он. – Воздушный змей. Симпатичный оранжевый змей, которым управляет куча прекрасных людей. У вас ведь нельзя курить?

– Дома нет, – ответила я, глаза мои закрывались, веки тянулись друг к другу, будто двери в вагоне метро. – А дверь на лестницу закрыта.

Засыпая, я хотела спросить у своего ангела-хранителя – а это определенно был он, с такой-то щетиной, и в сером пиджаке, и без зажигалки, – что же мне делать с работой.

Но не успела.

В следующий раз я проснулась уже в своей постели, в кровати с шишечками. Разбудил меня странный звук – как будто кто-то громко хлопнул в ладоши прямо над моим ухом. Я открыла глаза, огляделась: нет, никого. Возможно, в комнате Горана наконец-то выстрелило ружье. Дало одиночный залп в честь моего дня рождения. Но оно ведь игрушечное… Я встала, пошла проверить. На стене ружья не было, оно лежало на полу. За окном горел поздний февральский рассвет, антенны торчали на крышах домов, как мачты на кораблях.

На кухне предсказуемо никого не было. Но в раковине рядом с чашкой Горана стояла еще одна, маленькая, кофейная. И турка лежала опрокинутая.

У моего ангела-хранителя кофеиновая зависимость – говорю же, обычный человек с трудной и не слишком любимой работой.

Я родилась 20 февраля 1986 года в 7.45 утра. А через тридцать лет встала и вымыла старую турку и две чашки.

Принесла пользу миру.

Жители Нехорошей квартиры еще спали. По всей видимости, салют слышала только я. В телефоне у меня было два поздравления – от мамы, новобрачной Елены Яворской, и от Жени Кольцовой, моей новой сестры Ж. Вчера мы стали не только родственниками, но и друзьями в фейсбуке, а просыпаются молодые матери рано. От старой сестры Ж. ничего не было, но я не расстроилась – выпью кофе и позвоню ей, не отвертится.

А потом позвоню Гойко Горановичу Петровичу, клубному менеджеру и саунд-продюсеру, и расскажу, в какой больнице лежит его папа. Может быть, мы сможем остаться друзьями, какой бы глупой мне сейчас ни казалась эта фраза.

– Привет! – сказал Гойко Горанович за моей спиной. – С днем рождения!

В кино, когда человека пугают, он роняет на пол вещи.

У меня в руках ничего не было, поэтому мне пришлось уронить себя. Я грохнулась на кухонный стул и сказала Гойко Горановичу:

– Спасибо. Спасибо, что живая.

Гоша (ну хватит же звать его Гойко Горановичем, да?) улыбнулся во всю свою преображающую лицо улыбку.

– Сделать тебе капучино? – спросил он.

– Нет, – покачала я головой. – Не выйдет. Молока нет. Кстати о молоке, ты только не волнуйся, твой папа…

– Я знаю, – мягко перебил Гоша. – Молоко есть, я принес. К папе поедем вместе. Если ты не против.

Я была немножко против. Мы, конечно, можем остаться друзьями, как я и планировала пять минут назад. Но желательно фиговыми друзьями, теми, что видятся раз в три года и обсуждают цены на бензин и погоду в Нурланде. Ничего личного, пожалуйста.

Гоша спокойно варил кофе и взбивал молоко. Открыл шкафчик и долго выбирал мне чашку. Взял самую большую, оранжевую, она от художника Шишкина осталась.

Пока я пила кофе, сидел и смотрел то в окно, то на меня.

На улице какая-то женщина кричала: «Ти-ма! Ти-ма!»

– Ты замечала, – спросил Гоша, – что все матери зовут своих детей в одной тональности? Той, в которой воет сигнализация.

И он очень похоже изобразил сигнализацию: ти-ма, ти-ма!

Я не ответила. Он ведь не наблюдениями пришел делиться, правда? Пусть выкладывает всю правду максимально вежливо, я пойду готовиться к нашей встрече через три года – собирать информацию о Нурланде и бензине.

– Допила? – безмятежно поинтересовался Гоша. – Теперь давай поговорим.

– Угу, – я поднимала ложкой пену из капучино и любовалась ею – как будто горка невесомых снежных хлопьев. Перевернула ложку – горка не падала.

– Только не здесь, – попросил он. – Пойдем на черную лестницу.

Белую лестницу. Белую, как молочная пена, и такая же радостная.

– Она закрыта. Тут выкладывай, – я старалась звучать безразлично. Давай уже. Казнить нельзя помиловать. Лейсан нельзя Козлюк.

– Я попробую открыть, – спокойно предложил он.

И я пошла за ним в некотором раздражении. Конечно, я пробивалась туда полчаса, а он сейчас дернет за веревочку – дверь и откроется.

Он ничего не дергал, просто толкнул ее. И пропустил меня вперед.