Майк Гелприн: Ботинок

Обстоятельный, моложавый гробовщик Гриша справлял серебряную свадьбу в ресторане «Националь». Вышел покурить. Поднес зажигалку накрашенной фемине с подбитым глазом. Отпустил сомнительный комплимент. И пропал. Гости до полуночи неумело утешали навзрыд ревущую юбиляршу.

Восемнадцатилетние недоросли Юра и Вадик везли своих подружек погулять по берегу океана. На перекрестке Пятого Брайтона с Ошен-Вью загорелся красный. Юра притормозил. В окно пассажирской дверцы постучала непотребного вида девка. Вадик вступил с ней в беседу. Девка желала отдаться за десять баксов. За группен-секс на пять персон Юра предложил два. Вадик сбил цену до доллара. Минуту спустя Юра со скованными руками уже томился в автобусе. Сопротивляющегося Вадика в него заталкивали. Ошеломленные подружки крыли представителей бруклинского правопорядка русским матом. Мат встречал бурное сочувствие внутри автобуса. И полное непонимание снаружи.

Пятым в камере оказался благообразный джентльмен девяноста лет от роду. Представился он рэбом Иаковом, раввином местной синагоги. От полусотни остальных пострадавших рэб Иаков отличался разительно. Он, единственный из всех, по-русски не говорил. Полицейским произволом не возмущался. Желания вступить в греховную связь не отрицал.

Первые два часа за решеткой рэб провел в молитвах. Но Всевышний не услышал блудного своего сына и из темницы не вызволил. Тогда рэб выругался на идише. Подмигнул Фиме и повалился на пол.

Симуляцию эпилептического припадка рэб Иаков провел необычайно талантливо. Минуты не прошло, как на издаваемые им звуки сбежался полицейский персонал. Камеру отперли. Рэб корчился в конвульсиях на полу. Хрипел, подвывал и пускал изо рта пену. Его суетливо погрузили на носилки и унесли прочь.

Вадику спектакль очень понравился. Едва вопли раввина стихли вдали, Вадик уже бился патлатой башкой о решетку. Рычал, плевался и сквернословил. Есть, однако, существенная разница между настоящим артистом и жалким подмастерьем. На звуки, производимые Вадиком, явился лишь двухметровый черный сержант. Он лениво ввалил по решетке дубинкой и обещал заняться симулянтом вплотную. Вадик притих.

— Что же делать? — растерянно канючил Фима. — Что же мне теперь делать?

Опытный Гриша заломил бровь.

— Ботинок, — проникновенно сказал он. — Утопитесь в параше, Ботинок. Или повесьтесь. Я смастерю вам отличный гробик. По знакомству — со скидкой.

— Я на свидание шел, — в который раз объяснил Фима. — Что я теперь ей скажу?

— Удавитесь, и говорить не придется.

Гриша оттянул за мошенничество пятилетку на сибирском лесоповале. К выкрутасам судьбы он относился философски. К жизни — скептически. К смерти — профессионально.

Ночь прошла в оживленной дискуссии. Бодрствующие обитатели десятка камер судили нью-йоркскую полицию. Ей предъявили обвинения в невежестве, нерадивости и нетрадиционной ориентации. По первым двум пунктам полицию оправдали за недостаточностью улик. По третьему признали вину несомненной.

Наутро половых преступников одного за другим потянули на допрос. В участок заступила новая смена. Угольно-черного верзилу-сержанта сменил кефирно-белый близнец.

— Тягчайшее преступление, мистер Ботинок, — с прискорбием сообщил Фиме близнец. — Одно из самых тяжких. Искупать будете долго. Вплоть до пожизненного. Никакой адвокат не поможет.

Фима понял только свою фамилию и слово «адвокат». Но общий смысл уловил. Ему стало страшно.

— Можете позвонить родственникам, мистер Ботинок, — снисходительно махнул ручищей сержант. — Кто знает, когда теперь с ними увидитесь. И увидитесь ли вообще. На разговор две минуты.

Старомодный обшарпанный аппарат на сержантском столе походил на издохшую каракатицу. У Фимы ходуном ходили руки. Заученный наизусть номер он набрал с четвертой попытки.

— Это снова я, — скорбно сообщил в трубку Фима. — Мистер Ботинок из метро. Идиот. Только, умоляю, не разъединяйтесь. Мне некому больше звонить. Я шел к вам, клянусь. И не дошел. По пути я совершил преступление. — От жалости к себе Фима всхлипнул. — Теперь меня посадят. Срочно необходим адвокат. Какое преступление? Не уверен, какое. Нет, не убийство. Гораздо, гораздо хуже.

На другом конце линии разъединились. Фима заплакал.

— Раскаиваетесь, Ботинок? — обрадовался сержант. — Что ж, похвально. Вину свою признаете?