Ремус Лука - Избранное

А теперь он лежал у себя в комнате и не знал, что же ему делать. Из-за этих Молдованов и Колчериу, из-за этих дураков и ослов, которые и мозгами-то пошевелить не могут, а способны только шарахаться, как стадо баранов, проваливался весь его блестящий план.

Викентие стонал от бессильной злобы, не понимая, почему собрание было созвано сейчас, а не через неделю, как это было решено. Это спутало все его карты. Почему они Так поторопились? Может, им что-то известно? Может, они что-то разнюхали? И откуда повылезали все эти враги, чтобы встать ему поперек дороги? Что они имеют против него? Ох, как он их всех с Тоадером вместе заставил бы плясать под свою дудку! Ведь никого среди них нету, кто бы сравнился с ним, Викентие, умным и опытным, и вот на тебе: люди уважают и слушаются только их. Конечно, дурак только дурака и слушает, а вот умного, словно нечисть какую, стороной обходит.

Викентие с удовольствием не пошел бы на собрание, но побоялся. Нужно идти и кричать вместе со всеми этими дураками: «Долой кулаков!»

Он встал и быстро зашагал через площадь к правлению, которое находилось как раз против его дома.

В нетопленной комнате Теофила Обрежэ сидел в тулупе Иосиф Мурэшан и смотрел, как старик вот уже который час молится перед иконой в серебряном окладе.

Мурэшан пришел сюда еще на рассвете со смешанным чувством страха и радости, чтобы сказать Теофилу, что сегодня состоится собрание, что все его уловки ни к чему не привели: коммунисты оказались деловыми людьми, их не запугали ни ловко подстроенные драки, ни убитая свинья Ирины, ни задушенная собака Пэнчушу. От этого они еще больше обозлились, как это он, Мурэшан, и предсказывал, и вот созывают собрание именно тогда, когда это меньше всего благоприятно для Обрежэ.

Но Теофилу Обрежэ, казалось, ни до чего не было дела. Насмешливо осклабясь, смотрел Мурэшан, как голова старца клонилась на грудь, как у него дрожали губы. «Дрожишь от злости, старый хрен!» — сказал он про себя и яростно затянулся цигаркой, почувствовав, что сам дрожит еще больше.

— Слушай, дядя Теофил, я пойду. Мне нужно быть на собрании.

— Иди, сын мой, и да направит тебя бог!

— Куда он, к черту, направит?

— По пути истинному, сынок. Я за вас молюсь. С нами бог.

— Хорошо, что хоть бог-то с нами.

Обрежэ со стоном выпрямился и подошел к Мурэшану. Лицо его было таким кротким и печальным, что Мурэшан даже испугался.

— Прошу тебя позаботиться о мальчике.

— Как я о нем позабочусь? Я же говорю, что попался. Я у них на подозрении. Я и сам должен остерегаться.

— Господь бог хранит нас всех.

— Бог на небе, а я иду на собрание здесь, на земле.

— От всей души прошу, позаботься о мальчике. Мысли нехорошие у него в голове.

— Ага! Хочет убить Тоадера. Не мешало бы.

— Нет, сын мой. Корнелу нехорошо быть там. Он еще молод.

— Даже ты не мог его отговорить.

— Будь рядом с ним. Не оставляй его.

— Не хочешь ли ты, чтобы я убил Тоадера?

— Иногда и греховной дланью господь бог вершит правосудие и справедливость.

— Ого! Да ты не дурак… — усмехнулся Мурэшан. Он стал весь восковым и дрожал, будто кусок студня. — Я понимаю, дядя Теофил, чего ты хочешь. Но только ты не думай, что я один пойду в могилу. Я за собой и других потащу, не беспокойся.

Мурэшан нахлобучил большую барашковую шапку на глаза и сказал, показывая желтые зубы и бледные десны:

— Пойду на собрание кричать: «Вон кулаков!»

Иосиф Мурэшан вошел в зал сразу же вслед за Тоадером и Филоном Германом. Возникла заминка, и ему удалось незамеченным пробраться на другой конец зала, где сидел Боблетек, и что-то шепнуть ему на ухо. Потом он протолкался к стене и встал рядом с лавкой, где сидели Флоаря и Корнел. Все молча ждали. Открыли еще одно окно, но все равно в зале было накурено, пахло потом и овчиной.

Сев чуть поодаль от членов правления, Тоадер Поп обвел глазами зал. Он увидел перед собою множество голов и не пытался даже разглядеть лица, которые показались ему похожими одно на другое. Ловя на себе внимательные, испытующие взгляды, он чувствовал между собой и залом пропасть, и ему становилось не по себе. Но по мере того как Тоадер успокаивался и собирался с мыслями, безликая толпа стала знакомыми ему людьми, с которыми он жил бок о бок вот уже много лет. Он мог бы узнать их даже в темноте — по голосу или с вершины холма — по походке. Он знал, кто с кем водит дружбу и кто кого терпеть не может, сколько у кого детей и кто как ладит с женою. Знал каждый дом, каждый двор, знал, какой у кого характер, достоинства и недостатки. Мог бы рассказать, кто как жил до сих пор и как кому хочется жить дальше. И сам себе удивлялся, припоминая о каждом мельчайшие подробности.