Евгений Гришковец - Узелки

А тут я увидел бессчётное количество великолепных лягушек. Они выглядели лучше, чем пойманные мною. Эти были маленькие, чистые, гладкие и шустрые.

Я позвал бабушку, хоть и без того было ясно, что она ещё не вернулась, и страшно засуетился. Нужно было найти удобную ёмкость, чтобы сажать в неё пойманных лягушек. Для этого подошла плоская жестяная банка из-под консервированной селёдки. Бабушка её использовала для чего-то в огороде. Если бы я взял для лягушек кастрюлю или таз, бабушка вышвырнула бы его вместе с лягушками, сказала бы, что никогда не возьмёт его в руки и что я – вредитель, испортивший хорошую вещь.

Сначала я гонялся за скачущими лягушками по двору. Поймал штуки три. Их, конечно, кругом сновало много, но они были ловки, выскакивали из-под самой руки. Те, что сбегали в огород, становились недосягаемы. В огороде ещё стояла вода, а земля и грядки превратились в трясину. Тогда я решил выглянуть на улицу и посмотреть, что делается на дорожке и в канаве возле забора. То, что я там увидел, привело меня в восторг.

В канаве лягушек скопилось видимо-невидимо. Они там кишели. Они там скакали и ползали друг по другу. Я, как говорится, забыл обо всём на свете.

А на улице не было ни души. Машины, которые вообще заезжали на Гавань нечасто, в тот час исчезли вовсе. Прохожих не было. Местные жители, видимо, занимались устранением последствий стихийного бедствия, которое уничтожило многие огороды и затопило постройки. Помню, что быстро темнело. Нужно было спешить. Я понимал, что на следующий день лягушек в таком количестве уже не будет, чудо не повторится.

В канаве лягушек копошилось так много, что мне удавалось иногда схватить сразу двух. Азарт поглотил меня целиком. Зачем они мне были нужны? Ни за чем конкретно. Просто они были здоровские, красивые, приятные. Ими хотелось владеть, их хотелось иметь… Пусть ненадолго, но побыть обладателем замечательных, живых лягушек. Подержать их в банке, порадоваться такому богатству и отпустить. Никакого другого практического смысла, кроме радости и счастья обладания, не было.

Я наловил их десятка полтора, но не мог остановиться. А лягушки выпрыгивали из жестянки и никак не накапливались. Тогда я догадался налить лягушкам воды. В этом случае им приходилось плавать, а из такого положения они прыгать не могли. Вскоре в моём распоряжении было столько лягушек, что больше ни одной бы не поместилось в моей банке.

Охота моя происходила возле калитки. Я сидел на корточках возле канавы, вылавливал из текущей по ней воды земноводных и бросал в банку. Когда банка переполнилась, я некоторое время просто любовался своим уловом, своим шевелящимся богатством.

А любоваться было чем. Лягушки мои все были серо-зелёные, размером со спичечный коробок, остроголовые, с двумя светлыми полосами от головы и по всей спинке. Их подвижные, желтоватые глаза потешно моргали, не всегда синхронно. А передние лапки, точнее – ручки!.. Они были само изящество! Пальчики на этих лапках были совсем как человеческие, только тоненькие, с шишечками на концах, нежные и такие крошечные, что можно было подумать, что их сделал великий ювелир.

– Шо это у тебя? – услышал я голос откуда-то сзади и сверху.

Я оглянулся и увидел мальчика, который подошёл ко мне сзади незамеченным. Я его прежде не встречал. Он был существенно меня старше, года на два или даже на три. Коротко стриженный под машинку, смуглый, тощий, жилистый, в расстёгнутой серой рубашке с коротким рукавом, явно ему малой, и в закатанных до колен штанах. Босой. В руке он держал обструганную и затёртую руками палку, похожую на рукоятку граблей или лопаты, но тоньше и короче таковой. К этой палке был, как наконечник пики, прикручен проволокой большой острый гвоздь.

– Лягушки, – ответил я, продолжая сидеть на корточках возле своей жестянки.

– Много ты их набрал, – сказал мальчик и тоже присел. – Зачем тебе столько?

– Потом выпущу, – ответил я.

– Понятно… – поразмыслив, сказал мальчик. – А ты где живёшь? Я тебя раньше не видел.

– Тут, – ответил я и указал рукой на калитку и бабушкин дом. – Здесь.

– Приехал?

– Да… К бабушке.

– У неё собака злющая, – усмехнувшись, сказал он.

– Она умерла… – сказал я.

– А бабка дома? – спросил мальчик, глядя мне в глаза и улыбаясь.

– Дома, – соврал я.

С первого вопроса, с первого звука его голоса я сразу почувствовал непонятную тревогу, а когда он сказал про мою бабушку «бабка», я ощутил опасность и сразу пожалел о том, что сказал ему про собаку. А мальчик оглянулся на дом. В нём окна не горели, хотя сумерки уже опустились и небо было тёмным.