Дмитрий Гаричев - Мальчики

Он не успел обернуться на несших его, но услышал затылком, как те откатываются вглубь, наступая друг на друга и ни слова не произнося; звонко стрекнул выключатель, и этаж провалился в окончательную черноту, но и в ней мальчик был жутко заметен, как Никитин Ernst Kaps на погашенной сцене. Горячая рука сгребла его сзади за шиворот, и он узнал Лютера; рисовальщик сумел подтянуть его на две ступени вверх, но на этом иссяк и бросил ладонь у Никиты на шее. Мальчик стоял, чуть колеблясь во тьме, Никита чувствовал его резкий запах, догадывался, как зудит на нем кожа, но бояться больше не мог и лежал как лежал; погодя внизу появились другие, сперва еще двое: один с костыльком, другой так; и еще двое с палками в каждой руке, а потом еще пятеро, разбитные и пьяные, но в рубашонках; а потом прибывающие, шикая и свища, заполнили всю площадку, как натекшая нефть, а в дверях напирали еще и еще. Нужно было помочь, и Никита, сатанея от боли, поднял повыше согнутую ногу и топнул что было сил; вспыхнуло абсолютное молоко, заливая мир, и лестница выгнулась под ним так, что он полетел вниз головой в бесконечную белую пропасть, холодея в полете. Видишь, сказало ему молоко подождав, ночь не принадлежит никому, а другое все переменимо; жаль, что небо замусорено и снизу не видно уже ни звезды, но и это исправится. Мне обещали, что отнесут на траву, вспомнил Никита, но что-то их отвлекло; вот и Глостер, хотя и стал плох от их кухни, тоже просился наружу: вот уж бы мы раскинулись там, если б выгорело. В последние месяцы я забросил его, потому что был занят, а он не лез на глаза, потому что был горд; а теперь я бы лег с ним хоть у самых фонтанов, хотя там и позволено только стоять. Этот парковщик изошел бы припадочной пеной, увидев нас вместе; как же он одолел меня за эти дни, сколько жлобства я вынес, отвратительно думать. Дело, может быть, и не во мне, и не в Глостере, а в том, чтобы стараться исчезнуть, без разницы как; вот мы и постарались, и что-то у нас получилось: не впустую же были эти сплавы с разбитыми бошками, или соревнования на музейных санях, или диспуты после кино, или выходки с фосфором, или поджоги кружков ради эвакуации; всего не расскажешь. А еще была музыка, до какого-то времени выручавшая всех, а потом ополчившаяся на своих; но она оставалась прекрасна и в лютости, когда сокрушала нам зубы и ветра пустыни выходили у нее изо рта. Я один мог смирить ее, но я любил ее больше, чем всех, кто был в списках республики, и не сумел им помочь; даже тем, кто, наверно, любил меня. От молока вокруг постепенно запахло, как дымом, все едче и едче, цвет его стал сереть, насыщаться, и Никита замахал руками, чтобы спастись, но пропасть его разрушалась, слабла и скоро сравнялась с обычной простыней; запах стал обжигающим, и, когда он рванулся опять, ткань перед ним лопнула, из глаз брызнули слезы, а склонившийся мальчик без нескольких пальцев на кисти промокнул ему лоб краем его же рубашки. Китай был уничтожен, ошметки его устилали весь первый этаж: вороха документов пересыпали дребезги бутылочного стекла, сухие комья чая и глиняные черепки; поверху всё, как паутина, оплетала магнитная лента. Допризывник, подававший им жидкости, лежал недалеко под сорванной барной плитой и сидящими на камне завоевателями; нетронутое лицо его закоченело в брезгливой гримасе. По крикам Никита понял, что погром продолжался в саду, и снова попытался встать на ноги, уже лучше, чем прежде, но та, которой он подал сигнал к нападению, еще слишком мешала; тогда он приманил к себе мальчика с палкой потолще и легко выдернул его оружие, уткнул в угол между стеною и лестницей и так поднял себя.

В коридоре, где остался Глостер, еще горел свет, и в самом проеме сидел, развалясь, рисовальщик, по-прежнему жаркий, но слышимо гаснущий; младший альбом был затолкан ему в подрезанный по случаю рот. Никита без лишней надежды взялся пальцами за кожаный край и потянул, но альбом сидел в Лютере крепко; в беспорядке из тел, начинавшемся дальше, было сложно найти, куда ставить подпорку, но зато было просто рассматривать лица, оказавшиеся теперь возле самого света: почти сразу Никита узнал двух утырков с последней охоты, обнявшихся, как старики перед снимком; у обоих на шее темнели ожерелья из кровоподтеков, а в глазах был какой-то песок, но Никита не стал разбираться. Он не заглядывал далеко, перешагивал не запинаясь; рядом с рыжим тюремщиком, согнутым пополам в вязкой стоячей лужице, он задержался проверить несколько залетевших альбомных листов, но на всех было пусто. Кресло с Глостером опрокинулось набок и лежало так, что видны были только скрещенные ботинки; Никита обошел его и присел у стены, прислонив палку. Из-за вмятины глубиной в детскую горсть греко-римская голова напоминала теперь спущенный мяч; рук же никто так и не отстегнул, и ногти вошли в подлокотники, чтобы остаться там навсегда. Глаз на видимой половине лица был зажмурен так, словно Глостер пытался его проглотить; под разъехавшимися губами опасно белели несломленные зубы. Никита сжал торчащее плечо и опять поразился, как Центавровы кухари истощили заложника за единые сутки: только кость ощущалась уверенно; тронул твердую, как кулак, щеку и прошел края лунки на черепе, не забираясь внутрь. Уже отняв руку, он понял, что не разобрал, было ли холодно трогать; и, хотя Глостер был досягаем все так же, Никита больше не прикоснулся к нему. Все-таки он поднялся с пола и, уже раскованней пройдя между павшими, увидел, однако, что бар превратился в хороший костер, а последние дети покинули здание; стуча палкой, он одолел лестницу и, морщась от пламени, выбрался в сад: ночь была еще в силах, и спущенные фонари пересекали траву ровно наискосок, почти не задевая мелькавших захватчиков. От обрушенных деревьев поднимался тонкий пар, а звезд, как ему и сказали, действительно не проступало; у пруда с пощаженным кипарисом сидел на коленях раздетый Центавр, удерживаемый четырьмя оборванцами на сделанном из ремня поводке. Выход Никиты отвлек их, и начальник отдела, ловя момент, бросился к воде, но тут же его отшвырнуло назад; он упал лицом вниз и застыл так, прижав локти к телу. Никита приблизился и нагнулся над распухшей спиной, обработанной, видимо, тем же ремнем; от касания Центавр снова взметнулся, и Никита сейчас же отпрянул, как от искрящей розетки, но успел уловить, что руке было очень тепло.