Игорь Поночевный - Алёшенька (детективная повесть)

— В девяностые я занимался всякими мутными делами, — начал Степан издалека. — И даже успел посидеть в Польше в тюрьме. Веришь?

— Ты?! — Искренне удивилась Лизанька, — ты такой милый и домашний!

— Ну, раньше-то я был другим, — усмехнулся Степан. — Чем я только не занимался: крутил колпаки, собирал дань на рынках, формазонил, беспредельничал. Потом отсидел недолго, и угомонился. Вернулся, открыл свое дело в Одессе, стал помаленьку заниматься электроникой.

— Как-то не верится, — проговорила Лиза.

— Так вот. В те суровые времена как-то пришлось иметь дело с одной штукой, которую хотели продать в Германию, да так и не продали.

— Что за штука?

— Ты когда-нибудь слышала про «красную ртуть»?

— Нет. Что это?

Они остановились на обочине.

— Это здесь. Посиди в машине. Я сейчас.

Степан отворил багажник и вынул оттуда резиновые сапоги, лопату и щуп. Лиза вышла из машины, закурила и стала смотреть, что он делает.

Спутник её подошел в одному из деревьев в роще, встал к нему спиной, внимательно поглядел на чистое теперь небо, и начал отсчитывать шаги в требуемом направлении.

Спустя полчаса все было кончено, он отряхнул инструменты и начал переобуваться.

— Полей-ка мне на руки, — велел он Лизаньке, кивнув на открытый багажник. Она взяла оттуда маленькую канистру с водой.

— Что это?

Рядом с лопатой стоят, весь в грязи, цинковый цилиндрический контейнер высотой примерно полметра.

— Вот и пригодилась, — ответил загадочно Степан, и заговорщицки улыбнулся.

Сегодня был очень важный для неё день, всю ночь она не спала, думая о том, на что решается, и даже не пошла в Академию, позвонила, что заболела. Она явилась на Маразлиевскую пораньше, отворила сама двери, чмокнула Старика в щеку, и разложила на кухне продукты, которые ему принесла.

— Дядя Семён, я вам пива купила.

— Спасибо, милая.

Пиво ему было нельзя, но Лизанька иногда его баловала. Он, как всегда, много болтал, стосковавшийся по простому человеческому общению со своей любимицей, с милой Лизанькой, очаровательной своей родственницей, самым близким ему человеком, которому безгранично и полностью доверял. Он ходил кругом неё, как кот вокруг сметанки, и с жаром пересказывая последние телевизионные новости.

— А как, Лизанька, у тебя дела?

— Спасибо, дядя Семён. У меня все нормально.

Ровно в шесть часов она написала Степану: «Я на месте».

Он тут же ответил: «Я тоже».

Она дождалась, когда старик, выпивший бутылку пива, запрется в туалете и выкрутила пробку в коридоре, как её научили. Везде погас свет.

— Лизанька, это ты?! — закричал Старик из уборной.

— Нет, дядя Семён, это во всей квартире.

Он вышел в растерянности: «Что же делать?» как всякий деятель искусства и человек интеллектуального труда, он был совершенно, совершенно не приспособлен для такого рода дел.

— Да вы не волнуйтесь, — она улыбнулась на его совершенно потерянную фигуру с куском туалетной бумаги в руках, — я уже вызвала электрика, — она вздохнула, и пошла смывать унитаз за стариком.

Через двадцать минут в дверь постучали: звонок тоже не работал. Вошел мастер в спецовке, с чемоданчиком и рюкзаком.

— Здравствуйте.

— Ну, показывайте, что тут у вас.

Семен Прокопьевич, найдя чудесную причину поболтать с новым собеседником, никак не отлипал от Степана, который покопавшись в электрощитке, и так и не найдя как будто неисправности, стал ходить по коридору, двигая вдоль стен отверткой с индикатором.

— Дядя Семен, давайте не будем мешать мастеру, — уговорила Старика Лизанька, уводя на кухню.

Семен прошел в спальню и закричал оттуда:

— Барышня, мне надо кровать отодвинуть!

— Давай, я помогу, — вскинулся с табуретки Старик.

— Нет уж, сидите, пожалуйста, дядя Семён. Я сама.

Степан оттащил кровать, под которой оказалось куча пыли и бумажек, и наклонился над розеткой. Она присела рядом.

— Теперь тебе надо его отвлечь. Тут дело двух, трех, буквально, минут. Но если он войдет — все пропало! — зашептал он.

— Я справлюсь.

Степан расстегнул рюкзак и вытащил оттуда контейнер: — Ну, с Богом!

Она вышла и закрыла двери в спальне. С некоторым будто даже удивлением, она поняла, что не испытывает теперь ровно ничего, что должен был испытывать Раскольников, идя на свое душегубство: Достоевский все совершенно наврал. Легкую грусть, быть может. Но не более того.

Она снова была в том самом пальто, деньги на которое ей дал Степан. Теперь они всегда встречались только в парке, секса между ними не было уже месяца три — четыре. Лизанька снова закурила. Пётр отодвинулся, как от прокаженной. Он, как и Алёшенька, на дух не переносил табачного дыма.