Аркан Карив - Однажды в Бишкеке

Немного пафосно, но что поделать: этот поляк ну просто очень любил евреев. А я тоже — конечно, не без пафоса, но искренне — люблю поляков. Собственно, об этом я и попытался вам рассказать.

Я начну с мысленного эксперимента. Если бы в семьдесят, скажем, восьмом году мне сказали: «Мы даем тебе такую маленькую штуковину, с помощью которой ты сможешь читать любые книги, смотреть любые фильмы, легко находить обширные подборки материалов по любой области человеческого знания, общаться с людьми во всем мире. Ты счастлив?» Я бы искренне воскликнул: «Да!!!»

Но счастлив ли я сегодня, когда у меня все это есть? Несомненно! Во всяком случае, лишиться Интернета было бы для меня большим несчастьем. Умберто Эко посвятил одно из своих эссе рассуждению на тему, как было бы клево жить после ядерной катастрофы и читать внукам Диккенса на ночь при свете лучины. Но сеньор Эко так невообразимо эрудирован, что мог бы, пожалуй, читать Диккенса внукам и наизусть, в темноте, а также (ну, тут уж правда без лучины не обойтись) написать еще пару интеллектуальных бестселлеров, пересыпанных цитатами из мировой литературы и точными реконструкциями событий из мировой истории. Единственное, чего реально не хватало бы болонскому мудрецу после ядерной катастрофы, это возможности издеваться в еженедельнике «Панорама» над своим любимцем Берлускони.

Как бы там ни было, Умберто Эко Интернетом пользуется. Я же знал двух выдающихся людей, которые не то что Интернетом — пишущей машинкой в жизни не пользовались. Это поэт Михаил Генделев и философ Александр Пятигорский.

У Генделева была концепция «гигиены творчества», он даже иврит не учил, чтобы не интерферировал с русской поэзией; а уж осваивать компьютер… мы рисковали бы остаться без его стихов. Пятигорский держал позу человека старомодного, со странностями, немного даже инфернального. Оба они писали только от руки, хорошо еще хоть не перьевыми ручками.

Какие бы позы ни выбирали мэтры, чтобы оправдать свой отказ от столь важного и глобального достижения цивилизации, я могу, кажется, догадаться, почему они так ревностно оберегали себя от Всемирной паутины. Все дело в том, что с появлением кибернетики и быстродействующих счетных машин смешались два фундаментальных понятия: знание и информация.

Поначалу такой путаницы не было. Кибернетики относились к информации утилитарно: либо 0, либо 1 — вот вам и бит информации. Я не стану сейчас подробно прослеживать тот путь, на котором информация и знание стали восприниматься как синонимы, но отмечу только, что эта трагическая путаница произошла благодаря вычислительной теории. Головокружение от ее успехов продолжается по-прежнему. Причем иллюзиями тешат себя не только обыватели, но и исследователи. Все вместе они ждут не дождутся создания искусственного интеллекта. Но ведь прекрасно знают, что ни одна машина не выдерживает тест Тюринга [113] Задавая вопросы невидимому собеседнику, нужно догадаться, кто он: человек или машина. . И это только цветочки: ни одна машина не умеет распознавать образы. Вернее, умеет, но настолько плохо, что нам в Интернете часто предлагают для перехода на страницу ввести набор искаженных знаков: машина их не узнает.

Я приведу наглядный пример, чтобы объяснить разницу между информацией и знанием. Ребенок учится играть на пианино. Преподаватель дает ему объяснения, передает знания. Сколько битов весит фраза: «А вот здесь надо играть, как будто вышло солнышко»? Эта фраза весит бесконечно, потому что у машины отсутствует свободное метафорическое мышление. И это — принципиальная граница между информацией и знанием.

Почему-то нам трудно согласиться с тем, что количество не всегда переходит в качество. В XIX веке салонной страшилкой была «тепловая смерть Вселенной». Термодинамика была в моде, а одно из ее начал утверждает, что в замкнутой системе энтропия постоянно увеличивается. Парадокс решался просто: следовало всего лишь обратить внимание на слово «замкнутая». В действительности таких систем не бывает. Но Роберт Максвелл не хотел дать публике расслабиться и придумал следующий парадокс.

Представим себе сосуд, разделенный на две части, со створкой нулевой массы посредине. В сосуде находится газ какой-то изначальной температуры, одинаковой для обеих половинок. Теперь мы берем и сажаем рядом со створкой «демона», который впускает в одну часть сосуда быстрые молекулы, а в другую — медленные. Ясно, что через некоторое время температура в одной части сосуда станет выше, чем в другой. А ведь на систему никто изнутри не влиял.