Дарья Сойфер - Укротить ловеласа

– Ты так и не простил Игорю, что Эрлих любил его больше тебя? – прямо спросила Надя у Платона, надеясь, что этим остудит его пыл.

Какое там! Расколошмать она виолончель у него на глазах, – он и тогда психанул бы меньше.

– Это Игорь тебе наплел, да? – взорвался Платон. – Так и знал! Нажаловался, наверное, рассказал про нищее детство или как больной таскался на пары. Герой хренов! А то, что после этого у Владимира Семеновича была пневмония, он не упомянул? Мама тогда нашла ему лучшего пульмонолога, а что сделал этот кретин Игорь? Он ездил домой к Эрлиху заниматься! Домой, Надя! К больному пожилому человеку!

– Платон… – попыталась перебить Надя, но тщетно: ящик Пандоры-Барабаша был уже распахнут.

– …Как будто нельзя самому взять ноты и выучить программу! Да, именно так я и сделал, потому что мне не начхать было на Владимира Семеновича! Я вызубрил конкурсные пьесы так, что мог бы сыграть их ночью во сне на… Не знаю, на сушилке для белья! Знаешь, такой, со струнами?

– Платон!

– И что ты думаешь? Эрлих отправил в Италию его, а не меня! Хотя он играл, как робот-обезьянка. Чистенько так, просто стерильно. Аж тошнит! Этого тебе Игорь не сказал? Хотя нет, дай угадаю, – Платон поднял указательный палец. – Он, наверное, сказал, что я тогда вообще не занимался, не отмечался у Эрлиха и пинал балду, а к конкурсной программе не притрагивался, так?

– Платон, послушай…

– Игорь всегда был мастером совать язык в чужие уши… – Платон вдруг замер, будто увидел живого Мусоргского. – Погоди-ка… – озадаченно протянул он, вглядываясь в Надино лицо. – Или он тебе не только в уши язык совал?… Вот же!..

Но договорить ему Надя не дала. Терпение ее лопнуло, и лопнуло предельно громко.

– ПЛАТО-О-ОН! – истошно заорала она, и дворовая кошка, превратившись в ерш трубочиста, метнулась под ближайшую машину. – Прекрати!

– Что? – на сей раз растерялся Барабаш.

– Игорь ничего мне не говорил! – Надя толкнула его в грудь. – И чтоб ты знал, совать язык, куда ни попадя, – это по твоей части!

– Так ты просто разозлилась из-за одного поцелуя? Вся наша многолетняя дружба насмарку? – отпрянул Платон. – Слушай, я не спорю, это было неожиданно. Но если ты боишься, что секс испортил бы наши отношения…

– О, боги… – простонала Надя и закрыла лицо руками. Разговор слепого с глухонемым… Один отчаянно жестикулирует, второй ни черта не видит. Хоть плачь.

– Ладно, извини, – Платон мягко дотронулся до ее плеча. – Я во всем виноват. Я все придумал, я зря к тебе полез… Я – идиот. Хочешь, ударь меня!

По правде говоря, Надя была не против врезать ему разок-другой, но понимала, что толку от этого не будет никакого. Напротив, он только убедится, что она взбалмошна и пуглива, как молодая горная козочка. Своим снисходительным тоном он, сам того не понимая, демонстрировал ей свой заскорузлый замшелый шовинизм. Мол, что взять с обиженной барышни? Поди, напридумывала себе всякого, да еще и те самые дни, видать, вот-вот нагрянут. Признай ее правоту, приголубь, дай выпустить пар, – и вот она уже тиха, покорна и варит тебе пельмени. Ну или организовывает очередной концерт. Разница невелика.

– Мне плевать на тот поцелуй. И на несуществующую дружбу, о которой ты постоянно толкуешь, – устало произнесла она.

– В тебе говорит обида… – попытался возразить Платон.

– Во мне говорю я. Послушай, я просто больше не хочу с тобой работать. Вообще. Никогда. Never. Jamais, – добавила она для ясности, но тут же вспомнила, что в языках Платон как раз не силен. – Короче, Игорь мне на тебя не жаловался, мы о тебе вообще не упоминали. Просто я хотела убедиться, что поступаю правильно, и съездила к вашему с ним педагогу.

– К Эрлиху?! – Платон округлил глаза и вскинул брови.

– К нему самому. И теперь…

– Нет, погоди! Ты его плохо знаешь, он почти в маразме. И детей у него своих нет, а Игорь со своим синдромом подлизы…

– Хватит, – Надя отчаянно замотала головой и заткнула пальцами уши. – Слышать ничего не хочу. На-до-е-ло!

Платон посмотрел на нее как-то по-новому, иначе, чем раньше. Будто впервые за долгое время прозрел.

– То есть… Это все? – тихо спросил он, и Надя, несмотря на пальцы в ушах, расслышала каждое слово. А потому опустила руки, вздохнула и посмотрела ему прямо в глаза.

– Прости, но да.

Теперь он выглядел таким пришибленным, словно забыл и имя свое, и адрес, и где находится. Будто бы даже постарел. Лоб прорезала морщина, глаза потухли, и Надя отчего-то почувствовала себя виноватой. Черт бы подрал это красивое лицо и выразительный взгляд, который цепляет за самое нутро, проникает в череп глубже, чем вилка Ганнибала Лектера.