Юлия Беломлинская - Мы больше нигде не дома

Участник историй про Петрушку, Кашперека,

Панча и Полишинеля.

Когда монах приехал к ней на велосипеде, она не поняла, что он из Такой Сказки. Просто подумала, что ему удобно ночевать у нее из-за велосипеда. У нее подъезд закрывался на домофон. Она стала кормить монаха, и разговаривать с ним о духовном.

О Вере в Бога. О Добре, Жалости и Сопереживании.

Говорила все время она, — такой экзальтированный бесконечный монолог. Так часто женщины разговаривают с молодыми духовными отцами.

В середине монолога он вдруг спросил ее ни к селу, ни к городу:

— Слушай, а ибацца ты любишь?

Наверное, это у него был такой отработанный прием.

Наверное, он всех экзальтированных женщин сбивал вот этим вопросом. И ее собирался сбить, как птицу влет.

Но она не смутилась и сразу ответила без запинки — честно:

— Люблю!

И в следующую секунду добавила испуганно:

— Но не очень!

Потом все смеялись над ней. Это даже стало анекдотом, такой ответ на такой вопрос.

На этом история про монаха кончилась. Но правильно она сделала, что рассказала ее, потому что теперь они могли вместе посмеяться.

И еще немножко пофилософствовать, насчет того, что значит такой вот смешной ответ.

Такой ответ значит, что всяка живая тварь любит соитие.

Но среди человеков иногда встречаются такие, которые Мало Что согласны за это отдать.

Есть даже такие, которые вообще Ничего за это отдать не согласны. И им не надо сунуть руку в огонь, чтобы догадаться, что за этим последует

Боль и Сожженная Щека.

Оба они были именно такие.

Им ведь было куда пойти.

Могли бы не стоять два часа в подворотне.

Со своим дурацким Викжелем.

Питер 2008—2010

Дело было в Париже. Я сидела в подвале у Хвоста.

Как обычно, неприкаянная, в полной мере.

Вокруг сидели другие пропащие ребята.

И однажды в этот подвал пришел дядька, хвостов друг.

Из респектабельных. Из переводчиков.

Респектабельными из хвостовых друзей были врачи и переводчики.

Дядька был красивый, кудрявый и с кудрявой бородой.

Я с ним познакомилась еще в Нью-Йорке,

когда он туда приезжал.

И вообщем, он забрал меня из этого подвала на выходные.

Как детдомовского ребенка забирают.

Привез в свою красивую квартиру.

И там приготовил какой-то вкусный ужин…

Мне там понравилось. Такая идиллия.

И к утру я уже решила, что я — невеста.

И он тоже так решил, потому что поэт Емелин не дать соврать, нет мне равных в умении разводить сентиментальный интим и морочить людям головы матримониальными наклонностями.

Я вот, будучи, б…..ю, по которой проскакал эскадрон, тем не менее, не выношу слова «любовница». Да и слово «гелфренд» меня коробит.

Я люблю простое слово «невеста».

И вот, проснувшись на следующий день, мы решили,

что я теперь невеста.

И что в понедельник мы съездим за вещами в мою мансарду «шамбр де менаж» на Пигаль 11,

и буду я жить теперь, как невеста, вот в этой красивой квартире, с этим красивым дядечкой.

А пока было воскресенье, и дядичка решил позвать гостей и показать им чудную невесту — меня.

Сам он был русский интеллигент. Родом,

наверное из казаков.

А в гости к нему пришли два друга, и оба из дворян.

Один был происхождением русский князь.

А второй — грузинский и тоже князь.

Оба были ужасно красивые.

Вообщем, вокруг меня были три реально красивых дядички. Ну с такими прекрасно-благородными лицами.

И все трое были с такой пепельной сединой.

Им, дядичкам, в ту пору было наверное чуток за 50.

А мне было под 40.

Мой дядичка-жених опять приготовил какой-то

волшебный ужин.

Я им понравилась. И я сидела, такая радостная.

И грелась в лучах их благожелательного внимания.

Я там действительно устала в этом хвостовском подвале под названием

«Пир на Райской улице». Устала от всеобщей неприкаянности.

Оттого, что Хвост выдал мне ключи от этого места и поручил присматривать за порядком, то есть за всеми этими странными осколками развалившейся страны, которых понесло по свету, и прибило к хвостовскому райскому пиру.

Большинство из них были простые люди, не обремененные особым образованием, но с серьезным опытом выживания… пьяницы, наркоманы, поэты, художники, провинциальные барышни, магазинные воры, уличные музыканты…

Я чувствовала себя — какой то комиссаршей из «Оптимистической трагедии».

А пуще того — левоэсеровской еврейской девушкой при штабе батьки Махно.