Джон Гарднер - Искусство жить

Она была «хорошей мичиганской девушкой», как говорила сама о себе; республиканка, член (в прошлом) организации «Дочери американской революции». Незаметно — или нет, не незаметно, а открыто, громко заявляя об этом, — ее с рождения готовили к выполнению священного долга — быть Добродетельной Женой. Она хватала все на лету — блестящая ученица, мог бы сказать Нимрам, утратив над собой контроль, если бы он был на это способен, — она схватывала мгновенно все атрибуты своего положения жены известного дирижера, как уличная собака хватает кусок мяса. Арлин не очень любила читать (книги — одна из страстей Нимрама), да и музыка не была в ее жизни главным, кроме, конечно, тех случаев, когда дирижировал Нимрам; но она умела вести дом не хуже венских аристократов старых времен; умела представить мужа в выгодном свете, безошибочно выбирая рестораны, вина, сферы благотворительной деятельности, покупая ему не только именно ту, которую было нужно, с ее точки зрения, одежду (насколько он понимал, вкус ее был безупречен, хотя порою у него глаза лезли на лоб от того, что она выбирала), но и очень точно выбрала дом, вернее, особняк в Брентвуде [3] Брентвуд — пригород Вашингтона — прежде в нем жила удалившаяся на покой кинозвезда, — и соответствующей марки автомобиль — сначала «порше», а затем, конечно, «ролле», и — соответственно — милого фокстерьера, которому дала кличку Трикси. Она обладала всеми достоинствами жены, воспитанной Средним Западом, включая, конечно, и навыки в любви, и Нимрам с благоговейным трепетом, улыбаясь, ждал, когда она с мичиганской непосредственностью, сдобренной познаниями из журнала «Пипл» или «Лос-Анджелес тайме», проявит их. Но бывали моменты, он знал это, когда она теряла в себе уверенность.

— Тебе нравится этот дом? — однажды спросила она с ясной улыбкой, но проступила в лице ее такая робость, что сердце его рванулось ей навстречу. Но рванулось лишь сердце, он сам же остался сидеть неподвижно, точно скала, держа на коленях партитуру с пометками.

— Конечно, нравится, — ответил он. — Я люблю его! — Когда они бывали одни или среди близких друзей, его голос порою звучал так задушевно, что она вздрагивала.

— Это хорошо! — Она улыбнулась еще ярче, а потом добавила — неуверенность вновь появилась в лице — По-моему, это надежный вклад капитала.

Если б Нимрам был не Нимрамом, он, возможно, сказал бы: «Какая разница? При чем здесь дом? Я величайший дирижер мира! Мой дом — Искусство!» Но вот этого он никогда и никому не говорил, даже в приступах гнева, которые случались с ним редко, но были широко известны.

Неуверенность придала ее лицу почти что страдальческое выражение, хотя она и старалась скрыть его, и тогда он положил на ковер партитуру, над которой работал, подавив проблеск сомнения, можно ли оставить ее беззащитную (ведь собака могла подойти и, скажем, пустить на нее слюни), вскочил с кресла, шагнул к ней, крепко обнял и, прижавшись щекой к ее щеке, сказал:

— Ну что за чепуха? Прекрасный дом, и я люблю его!

Возможно, сейчас он почти утратил контроль над собой, а может быть, его привел в смятение печальный закон жизни — все стареет, красота уходит, и нет ничего достаточно сильного и надежного, на что можно было бы опереться, — нет такой силы даже в руках знаменитого дирижера, который держал ее в объятиях.

— Прости меня, — сказала она и смахнула ресницами слезы, выдавливая смущенный смешок, как подобает воспитаннице Среднего Запада. — Ну разве не дура? — кусая губы, сказала она, принимая на себя все грехи мира.

— Пошли, — сказал он, — поужинаем где-нибудь.

Это был его обычный ответ на все огорчения, которые он не мог отвести силой дирижерской палочки, — мгновенное покушение на власть бога, безобидное, поскольку ведь богу, как видно, нет до этого дела.

— Но мы уже ужинали… — начала было она, отстраняясь в нерешительности.

— Нет, нет, — возразил он властно. — Иди одевайся. Мы едем.

Свет свечи отражался в бутылке вина, столовое серебро мерцало, как ее мечта о бессмертии, люди, сидевшие за другими столиками, обменивались тайными знаками, узнавая знаменитого дирижера, они будут рассказывать об этом завтра, на следующей неделе, в будущем году, и, может быть, в грустные времена воспоминания о чудесном, благословенном обеде поднимут им настроение, как будто тогда сам господь бог снизошел к ним. Нимраму стало смешно и грустно от этих мыслей, и горькая складка возникла у его рта.

Он был не из тех, кто задается вопросом, истинна ли его слава. Он просто был музыкантом, нет, не просто: он был интерпретатором Малера, Брукнера, Сибелиуса, Нильсена, почти что таким же старательным и добросовестным, как его жена Арлин была интерпретатором Бенджамина Ним-рама, покупая ему одежду, трансформируя его «бетховенскую хмурость» в не менее знаменитую ныне широкую улыбку, касаясь губами его щеки перед тем, как он погружался в сон. Он жил насыщенно, и это его радовало. Жизнь его можно было назвать чередою громких успехов — порой, в определенном состоянии духа, так казалось и самому Нимраму. Он дирижировал каждой значительной симфонией, появлявшейся в мире, дочери Тосканини доверили ему изучение партитур их отца — богатейшей сокровищницы тайн старого дирижера; в числе самых близких его друзей были величайшие музыканты нашего времени. А критика всего мира так часто называла его гением, что он постепенно привык к мысли, что и в самом деле гений; «гений от бога» и, по счастливой случайности, человек, которому необычайно повезло. Родись он со слухом не абсолютным, натурой более уязвимой, дарованием менее явным, или просто страдай он каким-то физическим недугом: недостаточно выносливым сердцем или артритом, бичом дирижеров, — он все равно, несомненно, дирижировал бы симфоническим оркестром, но его честолюбие было бы умереннее, а представление о своих возможностях — чуть скромнее. Но как бы ни обращалась с ним судьба, он, безусловно, научился с ней ладить, оберегая себя. Карты Нимраму выпали все козырные, и он знал это. Он наслаждался жизнью, как человек, который только что хорошо пообедал и сидит, откинувшись в кресле, удобно возложив руки с узловатыми пальцами на живот, довольный, словно дитя, и его седина на висках, и вся его массивная фигура человека среднего возраста, и весь его вес — сплошные мускулы, ни грамма жира — все говорит о том, что он доволен жизнью, что нет у него причин быть скептиком или тревожиться, получил ли он в жизни то, что ему полагалось. Он получил. И был одним из избранных. Он плыл по жизни, как белая яхта, ликующий, с флагами.

Читать дальше