Сергей Бакатов - Поговори со мной… [Записки ветеринара] [litres]

На следующий день после смерти Боя к нему пришел его поклонник Федор и первым делом у меня спросил:

– А где Бойка?

– Бойки больше нет, он умер.

– Зачем Бойка умер?

– Старенький стал, заболел, вот и умер.

– А где он теперь?

– Наверное, на обезьяньем небе, и ему там теперь не больно.

Федор молчал, но его лицо вдруг застыло. Чтобы убедиться, что с ним все в порядке, я спросил:

– Федор, а почему ты так любишь обезьян?

Его лицо оживилось, будто он сообщал очень радостное известие, о котором я даже не догадывался:

– Мы похожи!

Я оставил Федора возле Кати и пошел по своим делам. Но минут через пятнадцать, проходя мимо шимпанзе, увидел Федора лежащим на спине прямо на аллее. Он, заложив руки за голову, смотрел в небо.

– Федор! Что ты тут делаешь? – как можно строже спросил я.

– Я умер.

И немного помолчав, расплылся в улыбке:

– Мне теперь хорошо…

Вспоминая сердце Боя, задаю себе вопросы. Как обезьяна умудрилась заработать столько инфарктов? Как с таким количеством инфарктов можно вообще жить? Что я сделал неправильно? Был ли у меня шанс ему помочь? Вправе ли мы..?

Немножко странно, но я почему-то Боя вспоминаю таким, каким я его никогда на самом деле не видел. Уже потом, когда я работал в институте животноводства, мне попалась статья, в которой описывались фрагменты псковского эксперимента высадки обезьяньего десанта на остров. Основная цель его – что-то вроде адаптации в условиях воли. Там была страничка про нашего Боя. Я не помню автора и не смогу повторить дословно, что там рассказывалось. Но я хорошо запомнил описанную сцену.

От острова отплывает лодка, в которой сидят люди. Люди, которые, собственно, и привезли Боя на остров. Люди, которых он хорошо знает и к которым очень привык. Они почему-то оставили его с другими обезьянами, а сами уезжают. И хотя обезьяны очень не любят холодную воду, Бой зашел по коленки в реку и протянул к уезжающим руки. Люди, которые его привезли, знают, что он просится к ним и их зовет. И он знает, что они об этом знают. Они его этому научили. Но они уезжают…

Однажды ночью – вскоре после истории с Братцем Лисом – ударил жуткий для этих мест мороз – минус восемнадцать градусов. Для зоопарка – катастрофа: ни одно помещение, в которых теплолюбивые животные и птицы содержались зимой, не только не было готово к такому холоду, но и не было рассчитано на него. Обогревался зоопарк собственной котельной, а некоторые помещения – буржуйкой. Регулярно отапливались только попугайник, акватеррариум и обезьянник.

Предчувствуя недоброе, я примчался в зоопарк на рассвете.

Единственный, кого я встретил, был Мардон – рабочий по кухне. Личность настолько необычная, что нам придется с ним еще не раз встретиться. Мардон в переводе с таджикского «мужчина». И он вполне соответствовал имени, олицетворяя именно мужское, даже первобытное начало. Лет, наверное, двадцати пяти, не более, среднего роста, плотного телосложения, весьма крепкий и мускулистый. Обладая легкой походкой примата-тяжеловеса, Мардон, когда останавливался, всегда широко расставлял ноги, и мне казалось, что он на земле не стоит, а из нее растет. Широкие, прямые скулы и мощный подбородок превращали его голову почти в квадрат, а громадные уши и большой, красивый, римский нос уравновешивали квадрат с трех сторон.

Совершенно неповторимым был цвет его кожи – темно-коричневый с синеватым отливом. Ну и, конечно, его портрет будет неполным, если не отметить маленький физический недостаток – сходящееся косоглазие, которое ему, впрочем, только придавало шарма.

Он обладал массой достоинств: простотой, добрым нравом, природной сообразительностью и смышленостью. Но из-за того, что за его плечами остались всего четыре класса, и из-за простоты и наивности в общении многие над ним подшучивали. Кое-кто считал его блаженным. Мардон никогда не сердился, не ругался и даже не хмурился. Напротив, всегда оставался улыбчивым и доброжелательным.

Если бы мне предстояло написать картину эдемовского Адама до грехопадения, то я бы писал именно с Мардона.

Так вот первый, кого я увидел в это утро, был Мардон. На морозе его темно-коричневая кожа приобрела синеватый оттенок, но не бирюзовый, как у известного индийского божества, а в ультрамарин с бронзой. На плечах – столетний пиджак, щедро оттонированный свекольной мешанкой, и драный, насквозь пропитанный комбикормом ватник, небрежно накинутые прямо на голое тело. И то и другое – нараспашку до самого пояса. Какие-то, типа стройбатовских, штаны, завязанные на веревку, ушанка, одно ухо которой висело вниз, а другое почему-то всегда торчало вверх, ну и уже хорошо стоптанные кирзовые сапоги на босу ногу. Было видно, что ему холодно, но в то же время понятно, что это не причиняет ему никакого неудобства.