Даниэль Шпек - Piccola Сицилия [litres]

Виктор бросил на Морица вызывающий взгляд. Что-то в нем и впрямь изменилось. Прежде Виктор не сказал бы «народ», имея в виду евреев. Сказал бы «община» или «братья». И подразумевал бы не европейских евреев, а только своих – родных, друзей и соседей. Альберт и Мими смотрели на него с удивлением. Их сын повзрослел. Может, даже больше, чем им хотелось бы.

– Останься, – прошептала Ясмина.

Отчаяние в ее голосе, настойчивость привели его в раздражение. Виктор резко встал и прошел на кухню. Альберт подал знак всем сидеть и последовал за ним.

– Ты уверен, что хочешь быть солдатом?

Виктор, все еще голодный, искал в шкафу хлеб.

– Да, папа́.

– Это правда, что коалиция собирается войти в Европу?

Виктор откусил от черствого багета, не ответив.

– Где? – спросил Альберт. – На Корсике? На Крите? На Сицилии?

– Им нужны агитаторы, – прошепал Виктор. – Люди, которые не бросаются в глаза. Выглядят как итальянцы, говорят без акцента.

– Значит, Сицилия?

Вошла Ясмина с пустой тарелкой.

– Ты не уйдешь, – решительно заявила она.

– Я вернусь, farfalla.

Ясмина в сердцах швырнула тарелку в раковину. Альберт вздрогнул.

– Уймись, Ясмина.

Не удостоив отца вниманием, она продолжала сверлить Виктора взглядом.

– Кое-что изменилось.

Виктор удивленно посмотрел на нее. Альберт тоже удивился. Вошла Мими и спросила, что случилось. Ясмина резко развернулась и вышла. Входная дверь защелкнулась. Виктор растерянно смотрел ей вслед.

– Она успокоится, – пообещал Альберт и положил руки на плечи сына. – Я тобой горжусь, figlio mio [61] Сынок мой ( ит. ). .

Виктор высвободился и тоже направился к двери кухни. Мориц – единственный, кто остался за столом в гостиной, – почувствовал на себе взгляд Виктора. Его недоверие – не выболтал ли Мориц тайну.

Мориц выдержал его взгляд.

– Она сейчас успокоится, – сказала Мими, идя вслед за сыном, и нежно погладила Виктора по голове. – А ты пока прими ванну, tesoro! [62] Сокровище ( ит. ).

Виктор отстранил ее и вышел из дома.

Он знал, что она ждет его на их любимом месте, на длинном пирсе, уходящем в море у канала. Ясмина стояла на ветру на самом краю, там, где прибой шумел так, что уже не слышно было музыки из прибрежных кафе. Пахло солью и ракушками. Пенные гребешки на волнах, парусные лодки, выходящие в море, – все как в мирное время. Она почувствовала его шаги за спиной и не удивилась, когда он встал рядом с ней.

– Немец проболтался?

– Нет.

– Можно ему доверять?

– Да. – Ясмина резко повернулась: – Не уезжай на Сицилию.

– Это мой долг.

– Ты думаешь, одним солдатом больше или меньше – это что-то изменит? Там ты будешь всего лишь одним из сотен тысяч. А здесь ты для меня – все.

Он беспокойно отвернулся. Пригладил волосы, растрепанные ветром. Она видела, что он борется с собой. Как бы ей хотелось взять его за руку, но кругом были глаза.

– Виктор, мы были так счастливы вместе. В том хлеву, голодные, замерзшие, мы не знали, доживем ли до утра… но лучше в жизни у меня ничего не было. Ты помнишь? Сено, ящерки и летучие мыши, все эти ночные звуки и гроза, и мы любили друг друга. Весь мир был наш! Каждая мелочь, каждый миг были неповторимы, мы с тобой были неповторимы! Как будто добрый бог нас хранил. Никогда я не чувствовала такой свободы. Ты пробудил лучшее, что во мне есть.

Она увидела, как в его глазах проступает знакомая теплота – слова проняли его. Почему бы им просто не продолжить с той точки, на которой они прервались?

– Я знаю, farfalla. Но какое право мы имеем на наше маленькое счастье, когда вся Европа в беде?

– Ты говоришь прямо как папа́. Откуда в тебе взялся этот идеализм? От американцев?

– Это не идеализм. Я хочу мстить.

Ясмину испугала непримиримость в его голосе.

– А то, что ты мне говорил тогда, в хлеву… это еще правда?

– Ты о чем?

– О нас.

Она ждала. Он молчал.

– То, что было у тебя со мной… это просто как с остальными?

– Да нет же, farfalla, я все это время тосковал по тебе. Я люблю тебя. Больше всех на этом свете.

Он сказал это, подумала она. Наконец-то. В Викторе ее больше всего смущало то, что он либо скрывал свои чувства – как папа́, – либо, если выказывал их, облекал в слова, которые слишком напоминали его песни, это ему досталось от мамы. Для него существовали только эти две крайности: молчание или величайшая любовь.

– И что мы теперь будем делать с нашей любовью?

– Время покажет.