Анаит Григорян - Поселок на реке Оредеж [litres]

– У змеи-медянки шесть ног, шесть!

– Сто шесть! – передразнивала Комарова. – Двести шесть!

– Моя змея съест твоего крота! – в Ленкином голосе задрожали плаксивые нотки. – Моя змея съест твоего крота и его кротят и будет жить в его норке в опилках!

– Ее дождем зальет, – продолжала сочинять Комарова, понимая, что еще слово – и Ленка, скорее всего, разревется, но не желая так просто сдаваться. – Слышишь, как льет? Зальет твою змею, и привет.

– А она спустится в комнату и тебя съест! Одним махом тебя проглотит! – сдавленным плаксивым шепотом спорила Ленка.

– Если меня, то и тебя съест, дура.

– Это моя змея, моя змея меня не съест!

– Съест! Проглотит и не заметит, она такая же дура, как ты!

Ленка начинала реветь, и иногда Комарова слезала с кровати, подходила к ней, присаживалась рядом и успокаивала, говоря, что все это глупости, что все равно нет никакой змеи на чердаке и ничего там нет, только дождевая вода просачивается через крышу и капает в опилки, так что и спорить тут не о чем, и Ленка понемногу затихала. В другой раз, обозлившись на Ленкину дурость, Комарова, наоборот, лежала молча и не отвечала, даже если Ленка ее звала, и та тоже понемногу сама успокаивалась и обиженная засыпала, но наутро ничего не помнила.

Она сбросила одеяло – в комнате было еще жарче, чем на улице, – и отвернулась лицом к стене. Было тихо, только в доме все время поскрипывало и потрескивало, и один раз что-то едва слышно прошуршало по коридору: это кошка Дина вернулась с вечерней охоты и потащила к родительской комнате задушенную мышь, чтобы похвастаться перед матерью. Поначалу мать за это Дину шугала, даже веник поставила в углу возле двери, но кошка упрямо продолжала приносить мышей, а иногда и крыс, и к утру их иной раз находилось под дверью не меньше десятка. В конце концов ее взяла, и мать стала выставлять ей за крыс блюдце молока или творога, но, когда попыталась осторожно почесать за ухом, Дина сперва зашипела и цапнула ее за палец. «Что ж ты за кошка такая? – вздохнула мать. – Не погладишь тебя…» Потом она стала хвалить ее каждое утро, и Комарова думала, что, может, если они с Ленкой и мелкими тоже начнут ловить мышей и крыс, мать перестанет их наказывать и будет говорить с ними ласково, «ты моя умница, ты моя хорошая, ты моя помощница…» Дина слушала, вылизывая свое блюдце, пошевеливала порванными на кончиках ушами, постепенно почти приручилась и иногда давала матери провести ладонью по своей камышовой спине, а когда мать плакала после ссор с батей, могла иной раз прийти, сесть рядом и прижаться к материной ноге теплым боком. Комарова прислушалась. Если это и была Дина, то вернулась она совсем бесшумно, и Комаровой вдруг тоже захотелось пробежать по коридору до входной двери и пропасть вслед за ней в жаркой и дождливой ночной темени.

– Кать, ты спишь? – шепотом спросила Ленка.

– Ага, сплю.

– Ну неправда, не спишь же!

Комарова вздохнула и села на кровати, вглядываясь в темноту. Ленкина кровать стояла у противоположной стены и не была видна, но Комарова и так знала, что Ленка тоже сидит, поджав под себя ноги, и пытается разглядеть в темноте сестру.

– Чего тебе?

– Да ничё, я так…

Комарова помолчала.

– Если ничё, то спи уже. Завтра с утра на речку пойдем.

Она снова легла и закрыла глаза, но минут через пять Ленка снова ее окликнула.

– Ка-ать…

– Ну, чего опять?

– Пойдем лучше завтра на плотину со всеми, а?

– Чего там делать? Ты что, плотины этой никогда не видела?

Ленка помялась немного, потом всё-таки сказала:

– Там Костик будет…

– Этот, что ли, твой миллионер?

– Ну чё ты, Кать… он просто жувачки нам взял, чё ты сразу…

– Ничё. Спи давай.

Ленка обиженно шмыгнула носом.

– И никакой он не миллионер. Он из города только вчера приехал. Они дачу снимают за магазином.

– Это у Березиных, что ли?

– Ну да, у Березиных. Он там с матерью живет, а в поселке еще никого не знает.

– Ничего, скоро узнает, – Комарова перевернулась на другой бок, устраиваясь поудобнее. – Босого Антошку и его компанию. Дадут ему по носу пару раз, мало не покажется.

– Злая ты, Катька.

– Чего это я злая? Что жердь твою белобрысую обидела?

– Никакая он не жердь не белобрысая! – Ленкин голос задрожал – то ли от злости, то ли от обиды. – И никакая он не моя!

Комарова перевернулась и уткнулась лицом в подушку. От подушки шел кисловатый запах давно не стиранной прелой ткани. Вспомнилось, как матушка Татьяна, жена отца Сергия, тетя Таня, угощала ее на чистенькой кухне чаем с творожными булочками и вареньем. Разговаривая, Татьяна между делом зашивала прореху на белоснежной наволочке. Комарова вздохнула и поелозила головой о подушку, но Татьяна не исчезала: ее длинные пальцы ловко клали стежок за стежком и затягивали узелки, и Комаровой вспомнилось, что покойная бабка Марья говорила, будто бы все ведьмы умеют шить, и если баба хорошо шьет, нужно держаться от нее подальше, потому что такая и память может зашить, и счастье, и что если видишь, как ведьма шьет, то надо крепко закусить язык, тогда она тебе ничего не сделает. «А я-то, Мария Федоровна, – иногда спрашивала мать, когда была в хорошем настроении. – Я-то как же? Я же швеей работаю на фабрике». – «Ты третьего разряду», – резонно возражала бабка. Сама бабка шить не умела, и мать без злости смеялась над ней, говоря, что, когда Мария Федоровна пришивает к халату пуговицу, она весь халат вокруг этой пуговицы собирает в сборку, а если дать ей драповое пальто – она и пальто все к одной пуговице стянет, если хватит силы. А бабка отвечала на это, что с того, кто умеет, больше и спрос, потому придется тебе, Наташа, самой ставить латки и пришивать пуговицы на всю семью, потому что от нее, от старой, все равно никакого толка. Зато бабка умела чуть не лучше всех в поселке вязать, и в холодное время Комаровы до сих пор носили связанные ею пестрые шерстяные носки и плотные, как будто машинной вязки серые жилетки с обвязанными зеленой ниткой краями, проймами и воротом и разными пуговицами, которые пришивала к жилеткам мать.