Василий Аксёнов - Малая Пречистая [litres]

Осень – вернулся уже затемно. До ограды ещё не доходя, слышу, что в доме шумно, как в клубе на какой-нибудь праздник, и только-только что допели песню. На Муромской дороге. Любимую отцовскую. Закончили красиво. На два голоса: высокий и низкий.

Винтовку поставил в кладовку. Вхожу в избу. Вижу:

За столом сидят мама, тётя Клава, отец и дядя Гоша. Отец с мокрыми ещё после бани, зачёсанными назад волосами. Взгляд у него на всех – как на любимых – добрый. Дядя Гоша, тоже помытый и причёсанный, в отцовской белой, праздничной, рубахе и в его же, выходных, штанах. Сидит он, дядя Гоша, на табуретке. Свисают с табуретки до полу у него пустые гачи. Смеётся громко дядя Гоша: гыть-гыть-гыть! – коня казак как будто подгоняет. Мне предложили медовухи – я отказался. Сейчас бы выпил.

Стайку они всё же достроили. Стоит вон, и не покосилась. И мох в пазах – не вытаскали птицы.

Тасе как будто рассказал. Не первый раз. Уже рассказывал. Ну и Володьке. Было бы интересно и ему.

Зябко стало – надел куртку.

И очень горько – отчего-то.

Лампочка во дворе перегорела. Поискал дома – нет. Пошёл к дяде Саше Арынину. Спросить у него в долг сороковку. Туда больше-то и не надо – нитку в иголку там не вдёргивать и книгу не читать. А со скотом и при такой, маломощной, можно управиться. Корову различишь, хоть и Чернуха. По белым пятнам по бокам. Да и глаза – как отражатели.

Вышел из ограды.

На проводах вороны – не порвали бы – навесились. Молчат. Вникают:

Напротив, у Чеславлевых бранятся. Миша кричит на всю Ялань – громкоголосый. В бабушку свою – Марфу Измайловну. Бабушка была, помню, добрая, но, как говорил мой отец, большеротая. Её голосиной, мол, в лесу просеки можно было пробивать, лес бы от грохоту валился; скалы обрушивать. Марью, жену Мишину, не слыхать. Как мышка, обычно попискивает. Ухо устаёт – Марью слушать, говорит Арынин – так перепонка напрягатса. Чуть глуховатый он – ещё поэтому.

Кроет Миша в три короба Марью и родню её заодно – за бестолковость. И себя тоже – за то, что с ними, с Кислерами, породнился – себя уж и того пуще.

Выскочил, вижу, он, Миша, за ворота. В бледно-голубом, вылинявшем, берете десантника, кем-то подаренном ему когда-то. Зимой только в нём не ходит. За что его Десантником в Ялани и прозвали. Лицо красное. Как от пощёчин. Но не от этого, конечно. От природы. Глаза под цвет ему, берету. Чертит ими по тучам, как стеклорезом, будто продырявить их собрался. И говорит кому-то – улице:

– Ну ничё не скажи!

– Здорово, Миша, – говорю.

– Здорово!

– Чё там у вас стряслось опять? – спрашиваю.

– Да чё, обычно дело, – отвечает. – С ног сбились, плоскозубцы ишшэм, не найдём.

– Найдутся, – говорю.

– Ага. Канешна, – говорит Миша. – Когда не нужно будет, может, и найдутся… Скобку согнуть, и хошь зубами. Куда вот сунула?!

– Возьми мои, – предлагаю. – Принести?

– Зачем мне чьи-то?! Своих бы не было, другое б дело. Пусть не ревёт, а лучше ишшэт. Ну всё везде уж обыскал… Как провалились. К небу, ли чё ли, примагнитились?

Развернулся Миша резко, скрылся за воротами. Может, что вспомнил?

Пошёл я дальше.

Загря, кобель арынинский, валяется возле дома. На мокрой мураве. Повёл ухом, приподнял веко, глянул на меня, но не поднялся. Я ему как свой. Мы с ним охотились когда-то. Лосей били. Остарел За-гря. Слух и нюх утратил. Переживает. На лес с тоской теперь смотрит. На меня – тоже.

Прошёл оградой, затем – тёмными сенцами. Вступаю в избу.

Тётя Луша спит. Навзничь. Грузная, широко разметалась на высокой деревянной кровати. Похрапывает. Лицо марлей накрыто – от мух. Ей, тёте Луше, спать днём положено, по её древлеотеческой, как говорит она, вере. Кто днём не спит, те, по её словам, пусть хоть и русские, но немцы. Пока, говорит тётя Луша, Адам и Ева в Раю в полдень отдыхали, так с ними Змий безногий проклятушшый ничего не мог поделать. А как только не улеглись раз, забыли, так дьявол в грех и сомустил их. И давление, говорит дядя Саша, её изводит постоянно – днём подремать ей непременно надобно, хошь, мол, маленько, чтобы из переполненных мозгов кровь по всему обширному телу равномерно растеклась. Как не поспит когда, беда, мол. Не человек становится – колючка.

Пахнет бензином.

Дядя Саша стоит, склонившись, посреди избы. Перед ним, на полу – пила «Дружба». Одной рукой дядя Саша в рога пилы упёрся, другой – за стартёр держится.

– Ты чё? – спрашиваю. – Что тут, в избе, пилить собрался? Пол?

– Да вот, – отвечает, – завести пилу да испугать Лушу, думаю, не надо ли? Ещё угару напущу.