Ангел Каралийчев: Рассказы

Помни мое слово, отец, встану я из гроба. Позову и живых, и мертвых, расскажу им, как дитя плакало в материнской утробе, как земля расступилась, чтобы поглотить тысячи трупов. Заплачут люди. Реки слез потекут, как текли ручьи крови.

— Сынок, не убивайте! Не отрывайте дитя от отцовского сердца. Сердце из груди вырываете. Господи, научи грешных людей добру!

Вот и могила сына.

Семь месяцев минуло с той поры. Рухнул сын, как срубленное дерево, полное влажной силы. Ушел из жизни прежде времени.

Дед Пейо снял шапку.

— Я пришел, сынок.

Здесь лежит Пеньо, здесь зарыт сын деда Пейо. Кажется, вот-вот встанет он из земли — сильный и рослый, черноглазый как мать — и скажет:

— Отец, выпили мою кровь кровопийцы!

И заполыхают его черные глаза, как угли.

— Вот ты где, Пеньо! Ох, устал я, ноги уже не держат.

Старик сел. Опустил глаза и стал смотреть на деревянный крест, на котором висели сухие ноготки и стебель базилика. Рука его тихо и кротко стала гладить землю.

— Зачем ты зовешь меня каждый день?

Где-то за холмами дрогнул и взвился протяжный тоскливый голос. Кто-то поет или кто-то плачет. Нагнувшись над колосьями, ходит и ищет потерянный клад. Старый дуб ударил веткой о ветку, заворчал. Кажется, что деревья в полях сдвинулись с места — искать кого-то. Пошел и сам Белый камень, пошла и могила, пошел и дед Пеньо.

— Куда же нам идти?

Выскочил изо ржи заяц, набрал ходу, пересек всю ниву, остановился на краю, наставил уши и в тот же миг пропал, как серый камень.

А из-под земли идет голос — близкий и страшный.

— Это ты, Пеньо? Добро пожаловать, сынок. Мать твоя уж сколько дней ходит по холмам, тебя ищет. Свихнулась, бедная. Сердце у нее не стерпело. Бродит как шальная. Крошки в рот не берет. Сядет у речки, достанет твою рубаху и плачет. Сказали ей, что ты уехал в город на базар, так она встала рано утром и пошла к самым Осенам — тебя встречать. Я ее уже вечером нашел; стоит на кургане и на дорогу смотрит…

Бывало, идет Пеньо, черный от солнца. На плече блестит коса, в глазах светится мужская сила. У колодца девушки звенят ведрами, окликают его.

А он только и скажет: «Добрый вечер!», да мимо. Идет и о чем-то своем думает. Все какие-то планы строит. Голова невесть чем занята. А девки — загляденье, какую ни возьми, каждой замуж пора, каждой смерть как охота замереть в сильных мужских руках. Эй, Пеньо, не упусти!

Да разве ему втолкуешь! Ему, вишь, надо свои порядки завести на белом свете.

Иной раз встречу его, гляну и спрошу:

— Ну, сколько скосил сегодня?

— Луг повалил.

— Весь?

— А то как же!

Вот ведь что! Никакой работы он не боится! По земле идет — она прогибается. И хлеба перед ним склоняются, и луга. И люди, потому что он каждому правду в глаза говорит.

Снова зашумел дуб.

— Зачем ты звал меня, сынок? Тяжело мне уже ноги таскать — еле пришел к тебе. Мне уже пора в дорогу, да не могу уйти, не простившись с тобой. Кто знает, увидимся ли на том свете.

Был ты как сокол. Белый сокол с крепкими, словно железо крыльями, летал высоко в небе. Ты летал поверху, а по земле ходила твоя голубая тень. И сбили тебя пулей, — кто они были, эти, что против вас?..

Дед Пейо потер лоб, стараясь что-то понять. Нет, пусто в голове! Тяжело простучало колесо его отминувшего дня. Заскрипела земля. Птицы переполошились и бросились кто куда — за плетни, за сады. Яблоня рухнула на землю. Нивы запылали.

Весь мир сгорит, и вместо него народится новый. Новые люди станут пахать нивы. Новые песни запоют на посиделках. Ох, господи, послал бы ты мне еще деньков, — дожить бы, увидеть бы…

— За что вы, сынок, положили свои головы?

Молчит могила.

Силится дед Пейо понять и не может. Темнота стоит в глазах.

Кто это опять позвал его?

Она прошла за пчельником и будто позвала его. Мать! Ее давно зарезали турки в ущелье под Гюрлеком. Вот она идет ему навстречу с закатанными рукавами, в волосах белая веточка — черешневый цвет.

— Пейчо-о-о! Где ты, сынок?

— Иду, мамочка, иду!

Старик подался вперед, прислонился к кресту и тихо уснул.

Имя ему было Телилей, но крестьяне делиорманского села Орлица кликали его Талеем. У Талея была ореховая гыдулка и чуткая рука, что пять лет смычком радовала души орличан, но глаз у него не было. Он слышал, как свистит крыльями орел, когда кружит высоко в небе, но что такое орел, не знал. По ночам он сидел на траве под стрехой полуразрушенной Хаджийской мельницы, и хлопотливая струйка воды рассказывала ему бесконечную историю, — сил не было до чего грустную и давным-давно забытую. Где-то далеко на глухой равнине блеял отбившийся от стада ягненок; над головой слепого шелестели листья. Иногда он поднимал свои пустые глаза к звездному рою и полному месяцу. Припозднившийся жнец с серпом на плече и умытыми летним сумраком глазами неспешно спустится по белой тропке к воде, нальет полную тыкву-горлянку и спросит слепого: