Ангел Каралийчев - Рассказы

— И еще одно запомни, — услышал я батин голос. — Когда начнешь его класть, вмуруй в основы тень того, что тебе всего милее.

Я вздрогнул.

— Что мне всего милее?

— Сам знаешь.

Больной умолк. В окно лился желтый лунный огонь. Тени со смехом бежали наперегонки по белой улице. Ночь развернула серебряное покрывало. Посеребрила весь мир. Вдалеке по темной равнине сновал невидимый гонец, спрашивал нивы, не хотят ли они пить, не полить ли их завтра утром.

И они ему отвечали.

— Покинул батя белый свет, а меня оставил мост строить. Знал я, как его сделать, не знал, нужно ли человека в жертву принести. И спросить некого. А весна уж аистов прислала, предупреждает: скоро буду! Пришли загорелые лохматые каменотесы, поднялся стук, поднялся долбеж. Начал я работу. И страшно мне было, и весело. Нелегко, мама, погубить человека. Как на это решиться? Кого в мост вмуровать? Подходил урочный день. Раскопали мы оба берега. Ходил я как чумной, думал, с ума сойду. Однажды вечером пошел на кладбище. Упал на отцову могилу, землю ногтями скребу.

— Скажи, кого! Ты знаешь!

Но могила молчала. Разве станет холодная могила говорить!

Вернулся я домой и к рассвету задремал. И увидел старика. Идет он с поля, такой, каким при жизни был, сам в красном широком кушаке, а на правой руке белый орел сидит. Остановился на высоком берегу Росицы и зовет меня:

— Смотри хорошенько, где сядет белый орел! Он тебе покажет, кого в мост вмуровать. Не бойся, сынок!

Поднял он правую руку и подбросил орла в воздух. Взмахнул крыльями белый орел и взвился в небо. Сделал три больших круга над селом и опять спустился. Прямо камнем упал, а куда — я не увидел. А батя на меня посмотрел, головой покачал и пошел к реке. Тут перед ним поднялся мой мост, он и пошел на другой берег. Там остановился, оглядел мост от края и до края и махнул рукой. Я услышал:

— Давай!

Я вздрогнул и вскочил. Надо мной стояла ты, мама, и говорила:

— Давай, Манол, уже рассветает. Телеги давно выехали! Вставай! Мастера тебя ждут.

Вышел я из дому и пошел не к мосту, а свернул к дворам деда Нойо, — может, увижу Милку и все ей расскажу. Авось полегчает на душе. Подхожу к дому — и встал как вкопанный. На ореховом дереве у них сидит белый орел. Точь-в-точь как тот, которого батя выпустил. Потемнело у меня в глазах. Загудело в ушах. Бросился я к кладбищу — отца искать, кости его разрыть, спросить: как он мог мне на нее показать! Мой кровный отец! Неужто ему не жалко? Да где там! Разве с мертвеца спросишь!

На мосту пели каменщики. Росица шумела и уносила их песни.

Они и знать ничего не знают. Поют и камень кладут. Кладут своими большими, как лопаты, потрескавшимися руками. Они вмуруют в мост красивую песню. Им хорошо! А я кого вмурую?

Сел я на могилу и стал искать Милкин двор с ореховым деревом. Вижу — белое облачко летит в небе. Белая душа купается в утреннем пламени. Вечером увижу Милку, как я в глаза ей посмотрю, какие слова скажу?

Нагнулся я к почерневшему кресту, и слезы сами потекли из глаз. Обо всем забыл…

Внизу на дороге я увидел желтую пыль. Услышал бубенцы и громкие крики. Идут по дороге телеги со снопами — не счесть сколько их. А на оглобле первой телеги, мама, сидит птичка, что на осине пела, клюет зерно. Подъехали телеги к реке, остановились. Никто не распрягает. Ждут.

Кого ждут?

Я встал. Протер глаза и приставил руку ко лбу: нет никого. А внизу мастера камень кладут и покрикивают.

Решил: пусть будет, как судьба велит.

Вечером у колодца моя Милка нагнулась к воде, наполнила котелки; чудным желтым огнем сверкнули ее сережки, когда мерил я ее длинную черную тень.

Только месяц меня видел…

В ветвях запела пичужка. Котенок наставил уши и одним прыжком вскочил на окно. Глаза его посмотрели в темноту, но ничего не поняли. Больной ушел в свои думы: та же птаха! Никак она у него из головы не идет! Голос медовый, как колокольчик: так же пела она и на старой осине, пока ее не срубили. По ночам прилетает под окно, свою песню поет. И теперь опять прилетела. Спряталась в густой вишневой листве. На окне машет серой лапкой котенок. Мать сидит, смотрит на сына и глазам не верит. Как ему сердце позволило милую погубить?

— Чтобы этому мосту провалиться! Хоть бы его водой унесло!

Манол поднял глаза на мать и тихо сказал:

— Зачем проклинаешь, мама! Ведь я сам решил поставить мост! Я сам ее отдал, сам между камней уложил…

— Большой грех ты совершил, сынок!

Посветлели глаза мастера.

— Помнишь, когда мост достраивали? В воскресенье. Какое веселье было, какая радость! Из девяти сел народ съехался праздновать открытие Росенского моста. И детей привезли целую стаю — пускай посмотрят. Двое чабанов на волынках играли, — те, что на лето с гор пришли в Железный лог. Помнишь ты их? Черноглазый еще сватал за себя нашу Куну, а ты не соглашалась, не хотела отдавать ее в такую даль, к чужим людям. На полянке кипело варево в казанах — девять яловиц зарезали сельчане. Лежит вокруг Черкювское поле и тоже радуется. Ласточки пляшут над лугами. Ждет поле, чтобы пришли пахари, вонзили в него старые грушевые сохи и с кличем повели борозды, чтобы бабы засучили рукава, заиграли серпами. Старики обходили мост, постукивали палками, щупали холодный камень, говорили: