Герман Кант - Остановка в пути

В ту ночь у крестьянского дома одна мысль стучала у меня в голове: теперь я попался. И у товарной станции я понял: вот я опять попался!

Тем более что криком женщины дело не кончилось, другие поспешили, хотя я до нее не дотронулся, ей на помощь. Они набросились на меня, рвали меня во все стороны, да так, что отодрали один рукав, а кто-то заподозрил, видимо, насилие с моей стороны, и его стараниями я лишился зуба.

Последовательности событий я не помню, но относительная устойчивость положения была достигнута, когда меня окружили со всех сторон вооруженные конвоиры, четыре конвоира достались мне одному, ну, теперь уж со мной ничего не случится. Затем нам дали еще и начальника и скомандовали: «Марш!» Нам — это значит мне и четырем моим стражам: теперь я оказался в двойном плену, но для меня даже один плен был ровно на один больше, чем нужно.

Нас сопровождала веселая детвора, и если уж нас нельзя было не заметить, так тем более нельзя было не услышать. Очень скоро установился церемониал нашего шествия: дети поносили меня в своей песенке, окружающие, перекрикиваясь, сообщали друг другу об услышанном и криками же вопрошали моих конвоиров, конвоиры целиком были поглощены моей персоной, а вот начальник через каждую сотню шагов давал разъяснение, разъяснение это тут же, всхлипывая, передавали дальше, и вокруг меня опять собиралась толпа; четверо конвоиров — это иной раз все-таки маловато.

Сейчас, размышляя над тем, как лучше начать свой рассказ, я собрался написать: мне очень хотелось знать, чем вызвал я подобное скопление народа, что, стало быть, я собой представлял — но такое начало не годится, оно не соответствует истине, ничего я не хотел знать, я одного хотел — чтоб у меня не подкосились ноги и чтоб я не угодил под чужие ноги, и конвоиры, окружающие меня, такие близкие мне физически, были мне сейчас также близки и духовно.

Ах, я тысячи раз задавал себе вопрос, что же такое говорила обо мне та женщина, но в сумятице я как-то позабыл повод, из-за которого попал в эту переделку; я только хотел из этой переделки выбраться.

Это нам удалось лишь с помощью пистолета: наш начальник расстрелял целую обойму, а в этом городе стрельбу принимали всерьез, толпа отхлынула и от меня, и от моих конвоиров.

Дорога требовала от меня напряженного внимания, и я только теперь заметил, где мы тем временем оказались: на берегу реки, у подножия понтонного моста, и уж не помню теперь, был ли то мост с двусторонним движением, или это были два моста с односторонним движением, или на одном мосту стояли регулировщики, указывающие всему, что сновало туда-обратно, нужное направление, одно помню, мы вступили на мягко покачивающийся путь и оставили позади наше шумное сопровождение.

Я уже наверняка не раз говорил: вообще-то я люблю дни, когда осень только-только начинается, когда она еще легкой дымкой заволакивает землю и воду, когда солнце не жжет глаза, когда лето уже отступило, а зима еще далеко, именно таким был день нашего прибытия в Варшаву, но о нем я вспоминаю только по обязанности. Я вспоминаю о нем, и мне бы нужно благодарить его, ибо впоследствии, уже при ином освещении переправляясь через Вислу, я в свете ясного дня увидел крутой берег города, усеянный струпьями и шрамами, и тогда я понял: будь в тот первый октябрьский день, когда я шел по мосту, хоть малая точка в моем сознании, способная запечатлеть эту картину, так страх, наверное, бросил бы меня на дощатое дно понтона, ибо тогда я, возможно, увидел бы, в нещадной жути запустения, открывшегося моим глазам, причину нещадного к себе отношения и решил бы, что они ведут меня к пожарищам, считая, что я и есть поджигатель.

Нет, я был целиком и полностью занят самим собой, и на осмотр окрестностей сил не оставалось. Моего разума хватало лишь на самое доступное, на один повторяющийся без конца вопрос: за что? И воспринимал мой разум только то, что, казалось, имело ко мне лишь самое непосредственное отношение.

Каждому такая ситуация знакома: ты пережил трудное время, полагаешь, что был тогда ко всему слеп и глух, но со временем обнаруживаешь, что сохранил удивительнейшие воспоминания, и понимаешь благодаря этому, что глаз ты не закрывал, а смотрел вокруг, широко их открыв, и ушей не затыкал — звуки из внешней среды, войдя в них, запали тебе в память и теперь оттаивают, словно были заморожены мюнхгаузенскими российскими морозами.

Вот почему я помню, что кто-то хотел столкнуть меня с моста и что я успел подумать: ну, здесь неглубоко. Мне случилось потерять башмак, и я как сейчас вижу — конвоиры, словно в бальном танце, отступают в ногу со мной на два шага назад. Я был им благодарен, ведь на понтонах мы не привлекали к себе столь пристального внимания, как на берегу; люди были поглощены переходом по зыбким мосткам, а вооруженных везде пропасть, равно как и таких оборванцев. И что на воде воняло куда меньше, я тоже отметил. На другом берегу, однако, снова завоняло вовсю, и снова поднялся шум, и в меня полетели камни. Конвоиры оказались перед сложной задачей: держась подле меня, они составляли вместе со мной единую движущуюся цель, а отступая от меня, они хоть и открывали меня снаряду, но словно бы отпускали на свободу, им же как раз было приказано никоим образом не упустить меня.