Герман Кант - Остановка в пути

А проверил инструмент — обследуй почву; не исключено, что неосторожным движением ты наткнешься на неразорвавшуюся бомбу или на мины, вскроешь нефтяной фонтан или горячий гейзер.

Но во втором отделении мне не пришлось долго балаганить, один из них сказал:

— Да, у тебя получается неплохо, но у нас, к сожалению, времени нет досмотреть весь номер. Когда-то я знавал человека, так тот лопату выстукивал, проверял, может ли служить камертоном. Жаль, и времени нет, и поезд не ждет. Давай инструмент, садись посиди, мы выкопаем могилу.

Они работали, как работают люди только для себя: споро и дружно, без лишних слов, четкими движениями, как один человек. Первый наметил прямоугольник и заступом равномерно надсек травяной покров, второй поднимал лопатой куски дерна и аккуратно складывал их низенькой стенкой. Первый быстрыми и сильными ударами кирки разбивал глинистую почву, второй заступом и лопатой вгрызался в землю; по длинным сторонам ямы быстро росли холмики; молодые мужчины повесили свои рубахи на ветки сосен, а я никак не мог понять, что же все это значило.

Наверняка, однако же, считал я, копают они не могилу. Правда, сам я еще могил не копал — я хочу сказать таких, в которые положили бы одного человека, — но видел порядочно вырытых могил, чтобы знать, каких они размеров.

Сейчас, когда я об этом рассказываю, я понимаю, что не был уже к тому времени таким обмороченным, чтобы хоть на минуту допустить, что это место, над которым трудились те люди, может стать местом моего упокоения, хотя если предположить, что оно для меня, то ямы вполне бы хватило, чтобы без гроба закопать в нее взрослого человека.

Нет, об этом я не думал, но потому именно, что понимаю: еще полгода назад я бы этого опасался, мне и приходится говорить о себе как о человеке, теперь уже не таком обмороченном, у которого морок уже понемногу рассеивался.

Да, на первых порах я в каждом движении руки к кобуре видел умысел прикончить меня. На первых порах, уж это как пить дать, приказ выкопать яму во вражеской земле, на которой меня схватили как врага, я воспринял бы в полной уверенности, что незамедлительно отбуду в мир иной, и не оценил бы сноровку, с какой те двое копали могилу, ибо на первых порах она, без всякого сомнения, а стало быть, и без всякой для меня надежды, была бы моей могилой.

Правда, еще гораздо, гораздо раньше, в дни моего детства, достаточно было произнести такие слова, как могила или кладбище, чтобы вызвать у меня какое-то странное состояние: я переставал повиноваться, упрямо отказывался выполнять какие-либо просьбы, становился невероятным грубияном, не стеснялся при этом реветь как зверь и кататься по полу.

Мне, кажется, минуло шестнадцать, когда я впервые попал на кладбище, у меня там, должно быть, перехватило дыхание, я старался не глядеть вокруг, и потому воспоминания у меня об этом событии остались весьма смутные, какие-то мерещатся обрывки, которые друг с другом не ладятся.

Я не считаю, что требуется искать особые основания, если человек знать ничего не желает о смерти и мертвецах, вот ежели наоборот, тогда следует заинтересоваться причинами.

Стало быть, там, у польского разъезда, я сидел и наблюдал за двумя молодыми мужчинами, копавшими яму, и совсем успокоился, когда стало ясно, что размеры ямы не отвечают размерам гроба.

Как это бывает после сильного душевного перенапряжения — а стенания от тоски меня, понятное дело, вконец измотали, — я сидел какой-то всем довольный, какой-то невесомый, ни с чем и ни с кем вокруг не связанный, и ничуть не интересовало меня, зачем же все-таки они копают эту яму.

— Эй, держи инструменты, жди, посиди в сторонке, они нам еще понадобятся, — сказал старший.

И они стали спускаться по откосу к путям, но не там, где мы карабкались наверх, а по более отлогому склону.

Хорошо, думал я, если бы день так и кончился: небо сегодня высокое, точно голубой в белых метинах шатер, натянутый за дальним горизонтом; если очень захотеть, можно ощутить аромат раннего картофеля, первого скошенного сена и сосновой смолы, нагретой солнцем; и я, хоть и сел в сторонку, как мне приказали, ощущал запах свежевыкопанного песка у покинутой ямы.

То было мгновение, когда хотелось остаться таким как есть на веки вечные, слиться, не смея шелохнуться, со своим окружением, стать кустом, надежно укоренившимся в почву, не отягощенным никакими думами.

Такие чувства возвышали душу после безмерного унижения, пережитого часом раньше, и это ощущение породило мысль: если меня не стерли в порошок до сих пор, так этого уже не случится, и, значит, у меня есть надежда.