Вадим Сикорский - Капля в океане

Осеннее безумие перешло в зимнее. Сима часто уезжала на съемки, и каждое ее возвращение превращалось для них в праздник. Он ревновал ее к молодым киноработникам, она смеялась, звала его Мазепой. Прозвище ему нравилось, он терпеть не мог ширпотреба вроде «лапочка», «солнышко», от которых мутило.

А она, как всегда, каждое мгновение пыталась наполнить необыкновенным и не жалела на это разнообразного труда. Д. Д. по сравнению с Юлианом казался ей теперь пресным. Без Юлиана жизнь и мир выглядели бы чем-то незаконченным, несовершенным. Даже если с ним и случались иногда темные минуты разочарования и пустоты, это ничего не меняло. Впрочем, без этого даже и нельзя. Без этого все было бы как фильм в незатемненном зале или в плохо затемненном, где и солнце и свет бывают неуместными, потому что все получается без контрастов, не так ярко. А с этим всем — и с темнотой, а может быть, даже со страданием — жизнь высвечивается резко, концентрированно, контрастно отпечатывается на небольшом отрезке времени.

Любовь сама по себе достаточно все высвечивает, но стараниями Симы встречи были такие оригинальные. Даже в самой обыденной, насквозь привычной, приевшейся обстановке, даже в его неопрятной, захламленной всякой всячиной квартире с Симой всегда прекрасно, интересно, особо. Вдруг она взбиралась на стул, смотрелась в запыленное зеркало и говорила: «Я как незнакомка в тумане, в Петербурге». Она надевала шляпу и смотрела печально в пыль зеркала. «А вот меня выгнал из дома ночью ревнивый супруг». Она снимала кофточку, ежилась от холода и сжимала голые плечи скрещенными руками. «Представь себе: канал, серые дома…» Она быстро и точно набрасывала пальцем по пыли контуры моста, домов и полоску сверкающего канала. «И во всем этом отражена я, сквозь все — мое лицо…»

Он искренне наслаждался ее фантазиями. Пусть в комнате пыль и грязь, всегда набросано, наворочено, но ведь даже пыль кажется летящими во вселенной звездами, попадая в луч солнца.

И узкий переулок благодаря этой юной женщине обретал прелесть, когда они шли по нему, она все искала свой маленький звездный ковшик в узком городском небе, изрезанном крышами, как река — каменными дебаркадерами.

А на старом, захламленном столе она сделала свой уголок с декорацией из обертки детского шоколада «Три поросенка». Тут же стояла старая серебряная рюмка, а в рюмке миниатюрный букетик засохших ландышей. Когда уходили, она все это прятала, а возвращались — расставляла. Каждая встреча с ней обязательно закреплялась в памяти особенным жестом ее фантазии, каким-то ее новым поворотом, словно своеобразным, ею сотканным узором. Это ее тавро. И это не искусственное нелепое оригинальничание, не пустое выканделивание, в ее чувства включались звезды, снег, дома, предметы, она все это использовала, как художник использует краски, для самовыражения. А иногда в том же переулке, если шли не торопясь, она вдруг валилась на спину, на снег, у его ног. И смотрела снизу на небо и на него и говорила: «Юлиан, твое лицо в небе, среди звезд, и звезды тебе к лицу. Посмотри теперь ты на меня так». И он покорно ложился у ее ног, а она склонялась над ним и спрашивала: «Ну как я?» И он ей отвечал, улыбаясь, что звезды и небо, и луна, и облака ей тоже очень идут. «Я красивая?» — «Бесконечно!» — «А хочешь, я стану вся серебряная, и тогда как?» И она вываливалась в сугробе, и поднималась, и шествовала вся серебряная. Поздний прохожий удивленно оборачивался на нее, снегопада не было, а юная женщина вся в снегу от платка до подола шубки и ступает величаво. Юлиан, фотоохотник за необыкновенным, фотографировал бы ее беспрерывно, но она запрещала, осточертели киносъемки. Зато его «Книга Потрясений» разбухала как на дрожжах.

Юлиан никогда в жизни не догадывался, что вообще в о з м о ж н а т а к а я ж е н щ и н а. И такая любовь. Зимой на даче, снятой на две недели, они впервые решили пожить беспрерывно вместе. На работу Юлиан отсюда и сюда же вечером. И было сногсшибательным счастье, когда его встречала эта черноволосая точеная юная женщина с отчетливыми галочьими глазами. А голос вдруг у нее низкий, сильный и твердый. Его удивляли ее руки, крепкие, как уменьшенные мужские. Даже ее талант казался чуть угловатым. Она непреклонна и в мелочах, и в большом. Он восхищался всем в ней и даже тем, что она одинаково хорошо играла на рояле и заколачивала гвозди. Стремление к независимости у нее было почти болезненное. Она утверждала свою независимость, р а в н о с т ь мужчине во всем. Она была антимилой. Сравнение того профессора, которого он вез на Украину, здесь никак не годилось: женщина с прекрасным телом, как у тигрового питона, но с маленькой глупой головкой. Здесь была гармония, и это была, он абсолютно уверен, именно точка в точку его женщина.