Дмитрий Бавильский - Несовременные записки. Том 3

Тем не менее, случай массового исчезновения людей стал всего через каких-то пару месяцев широко известен и поставил перед властями Челябинска серьезный вопрос: как и куда? Мэр и губернатор каждый день выступали по телевизору и на радиостанции «Новая волна-2», разводили в прямом эфире руками: никаких закономерностей выявить не удавалось. Так продолжалось ровно до того момента, пока озлобленный человеконенавистник не заявился собственноручно (!) на пресс-конференцию и решил вопрос власти (как всегда втихую, исподтишка) в городе навсегда. В своей безнаказанности Бавильский, между тем, жил припеваючи. И если ему, к примеру, стипендия была получена им вовремя, то очень многих и многих людей удалось-таки и спасти. Но никто не знает, где найдёт, где потеряет (а если бы знал, то мог соломку подстелить). А Бавильский, как и всякий уважающий себя негодяй, успокаивал своё подсознание тем, что, можно сказать, полезное дело делает (он так и говорил себе: «полезное дело делаю») — со скрытой безработицей борется. С искоренением людских пороков и исправлением бросающихся в глаза недостатков. Он, конечно же, понимал, что-всех не исправишь. Да только подобные благородные задачи перед ним и не ставились. Он лишь свой, свой частнособственнический инстинкт таким образом удовлетворял. Между тем, действительно, в городском-коммунальном хозяйстве со временем обнаружилась серьёзная нехватка рабочей силы. Впрочем, многие классы и прослойки оказались серьёзно побитыми. Особенно не повезло учителям математики и одному директору дк «Монолит», которого он исчезал медленно и по частям. Не повезло и приезжающим в Челябинск поп-звёздам (из них ни одной не удалось вернуться обратно, и вскоре они, ура-ура, просто-таки забыли дорогу на Южный Урал!). Но особенно перепало управленцам и прочей чиновничьей сволочи, текучесть кадров которых вплотную подошла к критической точке. А местные снобы и интеллектуалы, впрочем, как и продавцы коммерческих ларьков, вообще исчезли как биологический вид. Осиротевшие ларьки (Бавильский специально проводил по выходным такие, знаете ли, особенные рейды, не пропуская ни одного) стояли безмолвно, пока их не разворовывали-сжигали-отбуксовывали-на-свалку. Целей личного обогащения Дмитрий Владимирович не преследовал, даже как раз всячески наоборот, как мог сочувствовал своему родному городу и, как умел, помогал экологической чистке окрестностей. Надо отметить, что паники никакой так и не открылось. Все с пониманием относились к бесследному исчезновению в городе разных не очень приятных людей, как-то свято веря, что их-то уж ну никак не тронут. Ан нет. До поры, до времени, так и бывало. Но стоило кому-то оступиться, встать на скользкую тропу невежливости и неблагодарности, невнимательности или несдержанности — Бавильский тут как тут, подсекал промах и хищно запускал руку в свой плащ. Народу становилось всё меньше и меньше, пока заселенность города не достигла вопиющего предела. Вы думаете, Бавильский лихорадочно искал выхода из создавшейся ситуации, экспериментировал с левым яичком и своим роскошным чёрным пальто, пытаясь противоядием наладить сквозные дырки в карманах? Ничего подобного, чать, пальто — не лишнее, пусть у кого их несколько, себе в своих пальто дырки дырявят. Нет, просто он с чувством собственного достоинства и пониманием того, что никто от ответственности не уйдёт, выходил на пустынные улицы Челябинска и долго-долго ходил по магазинам или ещё куда-то, или просто гулял в поисках безветрия, наслаждаясь, просто-таки упиваясь этим бесконечным одиночеством, этой неземной тишиной, морозным воздухом, обжигающим и прокуренные бронхи, и берега застывшего Миасса. Он радовался как ребенок хрустящему, как зимнее яблоко, гравию. И облачку горячего пара, вырывающемуся из его хищного, но чувственного рта наружу. И низкому закату поздне-осеннего, зимнего почти неба, на которое высыпали к вечеру и расположились в облаках, воробушками в сене, веснушки крупных как твои слёзы звёзд.

Челябинск, 1996

…и лето выдалось нынче какое-то необычное! Днём — тягучий, паточный (пыточный) жар сжавшегося в маленькую ослепительно-белую точку солнца, ночью — прохлада, пускающая мелкие трещинки соловьиного пения. Какое оно — злое, доброе, — возможно ли понять это?… Помнишь тот разговор в пустой темени майской ночи, когда тополя, отчаянно кивая головами и оживлённо жестикулируя, просились брести с нами дальше по светящейся в прохладном тумане дорожке?… Возможно ли понять это, если возможность давно уже поросла горячими лопухами и лебедой, испарилась, оставив себе на память — нет! горьковатый полынный запах, растворённый в медном воздухе, который тронь — и гулко зазвенят в барабаны невидимые полки маленьких кирасиров, или как они называются? Но важно ли это постольку, поскольку спирт в старом градуснике выцвел на солнце, и мне так трудно определять время, и приходится ограничиться пространством — кладезем дорог, по которым после обеда проносится, рыскает пыльная буря, и горе случайным прохожим! И дождя нет вот уже почти две недели — картошка сохнет и съёживается, как надувшийся ребёнок, когда его отправляют спать, — и некому подковать, прибить к земле полчища пыли, и татаро-монголы проносятся по дорогам, выворачивая серебряную изнанку придорожных тополей… да некому крикнуть: «Я тебя подкую серебряными гвоздями!», как кричал в бане пьяный пенсионер. Ибо время ещё не пришло, и тучки зря дребезжат несданной вчера посудой и размахивают авоськами, а ветер представляется смертельно уставшим дворником, укрывшимся в своей каморке от… не всё ли равно от кого — ведь нам интересно совсем не это; интересно нам, почему так весело кричат на улице дети, и я отодвигаю бумагу и с карандашом выхожу на крыльцо веранды.