Татьяна Титова - Несовременные записки. Том 4

Приезжаю домой, читаю Селинджера, Гессе, кучу книг по совету Игоря, таких, где поменьше «социализма» и побольше «капитализма».

Сеня Соловьев стихи сделал книжечкой под названием «Помыслы» и под псевдонимом Шарташский, но не юмористические, а такие незаметно вертанутые (сейчас бы всё это назвали «стёб», «стрём», «приколы», но тогда таких слов ещё не было). Например: «Звучит станок призывным басом».

У Кьеркегора прочитал такое: «Не хочу быть философом». Или: «Трудности умозрения возрастают по мере того, как приходится экзистенционально осуществлять то, о чём спекулируют». Или: «В логике не может стать никакое движение». Я, зачарованный этими цитатами, выписываю их в тетрадочку.

У Чжуан-цзы я прочитал: «Ничего не надо делать! Ведь вещи меняются сами по себе». Потом Чжуан-цзы приснилось, что он бабочка. Так здорово, так свободно закружилось голова. Явленное Дао не есть Дао. Мне показалось, что я что-то понял.

Потом я прочитал у Оскара Уайльда: «Нет ничего вреднее мышления, и люди погибают от него, как от всякой другой болезни». Или: «Избегай постоянно обосновывать. Это всегда низко, а иногда даже убедительно». Это мне понравилось сильнее даже, чем Сенины «Помыслы».

Батя принёс на несколько дней Артура Шопенгауэра «Афоризмы и максимы» с ятями, издание Суворина 1892 года. «Хотя в этом мире весьма много скверного, — острил Шопенгауэр, — самое скверное в нём есть всё-таки общество». Или: «Быть очень несчастным совсем легко, а очень счастливым не только трудно, но и совершенно невозможно». Я нарисовал его портрет акварельными красками.

В университетском киоске я купил книгу Завадской «Восток на Западе». Там говорилось, что истина вне слов, что её надо ловить без перчаток, а колеи на дороге мешают свободной мысли. Куда там социализму, даже капитализму тут было слабо, даже Иосифу Штраусу. Итого: чань-буддизм звучит гордо.

Я стал писать стишки немножко в китайском духе: «Умер Мао-Цзе-дун, плачут рабочие и крестьяне земли всей».

Потом стал писать стишки немножко в китайско-японском духе:

Эдакий фальшивый Пьеро получался в моих стихах. Я пытался, чтобы получалось неуловимо и естественно и ещё как-то, одним словом, по-китайски:

Таким образом снималась бинарная ситуация. Но особенно сильно снималась бинарная ситуация (то есть, паранойно-политическое настроение со скучными или тоскливыми или просто занудными как речи на партсъездах мыслями) в рассказиках, как мне объясняли, напоминающими Хармса. За то, что я напоминаю Хармса, я его очень полюбил, хотя мне кажется, он и не очень-то всё это напоминает.

Вкрапляем, стало быть, в наше эссе рассказик тех времен, который, кстати, неплохо те времена отражает.

МузЫка — любовь моя.

Один знаменитый старинный музыкант зашел как-то вечером на квартиру к своему приятелю, тоже очень знаменитому старинному музыканту. Но хозяина дома не оказалось, и музыкант решил подождать приятеля, пока он вернётся.

Гость уселся на диванчик, что стоял между камином и клавесином, и предался разного рода раздумьям. Над диванчиком висели гобелены, а на камине стояли канделябры. Наставленная в комнате мебель как нельзя лучше располагала к разного рода мыслям. Думал же он о том, какая же он, тот другой музыкант, сволочь, что так долго не приходит.

Наконец, хозяин пришел. Увидев своего друга, он несказанно обрадовался и крикнул ему навстречу:

— Как я тебя рад видеть, дружище! — он радушно обнял его и, подмигнув, сказал:

— Сейчас мы с тобой чего-нибудь найдём.

Музыкант достал из серванта бутылочку сухого, и они принялись её попивать, болтая о том о сём.

— Сейчас я тебе покажу, дружище, одного совершенно бессмертного кадра. Ты только послушай. Усохнешь! Конец всему. Балдежь! Я приторчал. — при этом он подошел к окну и, высунувшись в форточку, крикнул:

— Шеф! Давай заходи.

Через минуту в комнату зашел старинный музыкант, но уже не знаменитый, а совершенно слепой и совсем бездарный. В руках у него были скрЫпка и смычок. Проходя по комнате, он непроизвольно ткнул смычком в глаз пришедшему в гости музыканту, так как был слепой и совсем ничего не видел.