Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

И другие комнаты хранили самые разнообразные вещи. Бывший кабинет барона Барбу — ружья и сабли по стенам; буфеты в столовой — тарелки и бокалы, так что можно было хоть сейчас накрывать на стол; чердак — дубовые высокие сундуки, забытые уже тогда, когда барон Барбу еще не родился. В них лежали старинные боярские кафтаны, шапки-ишлаки, чувяки, сбруя, сафьяновые седла, столовые наборы, чернильницы, которые носили на поясе, когда чернила были из бузины, а писали гусиными перьями, сломанные кобзы с порванными струнами, шали и кацавейки. Конечно, ни один человек не мог бы упомнить обо всем об этом…

Синие зимние сумерки быстро опустились на барский дом, где впервые за много лет загорелись огни. Принесли корзины с кукурузными кочерыжками, затопили печи. Острее запахло плесенью, в печах заиграло пламя. Огромные комнаты, в которых так долго никто не жил, с трудом поддавались на тепло. Кукоана Мица до самого ужина все хлопотала, осматривая каждый уголок и закоулок, прежде чем передать хозяйство на руки Пэуны. Молчаливые батраки, птичницы и работницы с маслобойки, кто сложив руки на животе, кто подперев одной рукой щеку, а другой прикрыв рот, смотрели на все без удивления, без сожаления, но и без радости. Только время от времени какая-нибудь из женщин, припомнив кто знает какую домашнюю неурядицу, проклинала прошлое с его барами и будущее с новыми хозяевами, которые не были лучше прежних и интересовались людьми меньше, чем стульями и лавками.

Урматеку заперся вместе со старостой, чтобы посмотреть счета. Он был весел, выпив перед этим бутылочку вина.

Новые хозяева ужинали тем, что удалось найти на птичьем дворе и в конторе. Все сидели за большим круглым столом под большой висячей лампой. Ели молча, каждый по-своему очарованный и завороженный этим домом. Из вежливости, но и из необходимости хоть как-то объяснить внимание, с каким он глядел на белоснежные руки мадемуазель Элен, Урматеку спросил:

— А тебе, мадемуазель, понравилось у нас здесь?

Элен со смущенной улыбкой, прося извинения за невнимательность, так как мысли унесли ее куда-то далеко-далеко, торопливо ответила:

— Красиво, очень красиво… романтично!

— Вот видишь! То-то! — заключил Янку. — Если тебе тут нравится, придется бывать почаще!

Янку пристально и многозначительно посмотрел на нее и, налив золотистого ароматного вина, посоветовал пить как можно медленней, чтобы насладиться букетом.

Урматеку принялся рассказывать, что он сделает с имением, прежде чем оно отойдет в приданое Амелике. От этого рассказа мать с дочерью пришли в хорошее настроение, позабыв все свои подозрения и недовольства. Они больше не желали видеть ничего неприятного или странного, они хотели жить, полностью доверившись Янку. И Янку, пользуясь этим, продолжал рассуждать, обращаясь к одной мадемуазель Элен, поскольку кукоана Мица то и дело вставала, отлучаясь по хозяйственным делам, а Амелика, завороженная любопытством, которое разожгли в ней комоды и ящики, потихоньку удалилась. Плетя свою цветистую речь, Урматеку не постеснялся сообщить, что ему известна история любви мадемуазель. Не забыл он выразить и свое мнение о ее бывшем возлюбленном, которого он знал, после чего стал настойчиво ей предлагать, а вернее сказать, просить ее об одном: чтобы она подольше не покидала их дома! Он говорил, что с тех пор, как она появилась у них в доме, всем стало веселее, вещи заблестели ярче и время потекло приятней! И действительно, эта женщина, созданная, чтобы тревожить сердца и разжигать желания, привнесла с собой дух подлинной элегантности и светскости, о каком давно уже мечтал Янку Урматеку. И теперь он думал, что при его годах мадемуазель Элен как нельзя лучше соответствует его помыслам, вкусам и самолюбию. Его сердца, — и это было невероятно! — коснулось что-то вроде любви (во всяком случае, так это он для себя назвал), и он представлял себе не только удовольствия, развлечения с этой полненькой и красивой француженкой, но и дружеские беседы, тихие ласки и долгие, спокойные часы, проведенные вместе. Вместе с любовью вселилось в Янку и нетерпение, которое готово было толкнуть его на множество необдуманных поступков, в том числе и подарки, которых никогда раньше он не делал. Прервав свою пышную речь, он огляделся вокруг, ища в этом незнакомом ему еще доме что-нибудь такое, что можно было бы подарить мадемуазель Элен. Он чувствовал — это совершенно необходимо! Урматеку был в затруднении: вокруг он не видел ничего, что соответствовало бы его желанию и могло быть подарком. Сделав вид, что это деликатное извинение за то, что он прерывает на миг их дружескую беседу, Урматеку дерзнул погладить белевшую в ярком свете лампы женскую ручку. Мадемуазель Элен была занята своими мыслями, голова ее склонилась к плечу, а сама она прислушивалась то ли к словам Янку, то ли к чему-то далекому или давнему. Тяжело поднявшись, Янку подошел к вместительному буфету орехового дерева. Среди множества хрусталя Янку увидел дюжину старинных бокалов. Они были такие вместительные, что могли служить вазами для цветов. На хрустале белели виньетки, а ободок и массивная ножка были вызолочены. При свете лампы тяжелый граненый хрусталь отсвечивал то розовым, то персиковым. Янку достал бокал, вытер его, повертел в руке и, налив до половины вином, поклонившись, подал мадемуазель Элен.