Владислав Баяц: Хамам «Балкания»

История, последовавшая после этих эллинистических «школ наслаждения», показала, что некоторые ее серьезные и оставшиеся в нашей памяти создатели, наравне с многими анонимными и незапечатленными индивидами, несмотря на всю грубость собственной жизни и жизни своих народов и государств, пытались хотя бы частично стать и остаться наслаждающимися. Они от всей души старались почувствовать удовольствие, несмотря на огромную и абсурдную разницу в понимании гедонизма как наслаждения собственной или чужой красотой либо своей или чужой смертью.

Впрочем, в любом случае они доказали неизменность роли этического релятивизма.

У Вишеграда, как и у всякого другого города, есть своя истинная жизнь. Но как ни в каком другом месте, у него есть иная, заумная жизнь. Мое общение с метафизикой Вишеграда началось в апреле 1977 года, на подходах к нему, прежде чем я увидел мост на Дрине, который наверняка сделал его вечным в истории. В сохранившуюся по сей день тетрадку, куда я записывал свои хокку, я занес геопоэтический комментарий «на гальке Вишеграда», рядом со стихом, который я усмотрел в окно автобуса:

Мой хозяин и товарищ студенческих лет, Жарко Чигоя, полагал, что мост Мехмед-паши Соколлу (Sokollu, по-турецки) 1571 года – мост Андрича – вполне достаточный объект для любования, так что даже не стал мне показывать иные достопримечательности родного городка. Он даже предположить не мог, насколько я эгоистичен и одновременно несчастен из-за того, что вынужден этот величественный мост делить с другими объектами. Однако разве мог я предположить, что посвящение в тайны вишеградских окрестностей следовало заслужить, приобретя опыт, который позволил бы наслаждаться тем, что будет предложено? Опять-таки тут речь шла о некоем тайном братстве. И мне пришлось ждать целых двадцать шесть лет, прежде чем вступить в него! Но оно того стоило. Выжидать меня научил именно Иво Андрич – вновь перечитывая на лекциях по литературе его шедевр, я все еще не был в состоянии увязать текст с жизнью: так, я небрежно прошел мимо сведений о начале строительства моста – о его сущности – о «доставке камня из рудника, который стали разрабатывать в горах у Бани, в часе ходьбы от городка». Мало того, два самых важных, по крайней мере, в литературе моста во всей Боснии – этот, на Дрине, и тот, на Жепе [1], – были построены из того же самого белого камня из моего стиха хокку: любовью и деньгами потурченцев, или принявших ислам сербов, Мехмед-паши Соколовича и Юсуфа Ибрахима, а увековечены скупыми и мудрыми словами Андрича, человека, который своему герою подарил свой девиз «В молчании – уверенность».

Когда я пожаловался другу, что, похоже, мое желание писать практически иссякло, он ответил, что беспокоиться не стоит. У него есть лекарство от этого недуга. Вот, кстати, к нему приезжает в гости турецкий писатель Орхан Памук с таким же диагнозом, так что мы оба можем воспользоваться его рецептом.

Единственное, что я знал о Бане, Бане Соколовича, вишеградской Бане, как ее все называли, помимо того что там брали камень, из которого построили Вишеградский мост, так это то, что в пяти километрах от города били целебные источники. На них Мехмед-паша Соколович, дожив до глубокой старости, выстроил хамам с куполом, желая еще что-то подарить родным краям. В брошюре 1934 года я прочитал, что эта радиоактивная вода (на высоте более четырехсот метров над уровнем моря) лечит от ревматизма, невралгии и женских болезней. В ней утверждалось, что эта вода великолепно воздействует на женское бесплодие. «Если бесплодная женщина пройдет полный курс и вскоре после этого родит ребенка, все суеверное население сомнительно покачает головой и скажет: “Вот те крест, кабы не купалась да кабы не ворожила, так бы и не родила…”».

Так и я частым лесом отправился в хамам по редкостной, растущей только здесь траве волшебного облика, которую я назвал русалочьей косой. Радовался предстоящей встрече со старым знакомым Орханом Памуком, самым знаменитым турецким писателем родом из Стамбула. Меня немного удивляло, что и он страдает от неписания, поскольку он был известен своей плодовитостью. Если в какой-то период писательской жизни он и не выдавал новинок, то следующим плодом его творчества становилось довольно крупное дитя.

Я же рожал детей намного реже, и чаще всего они были среднего веса. Такой уж у меня был ритм. Однако в этот последний год я не зачал ни одного, и это меня весьма обеспокоило. Поэтому я отправился на встречу с камнем, который рожал воду: его плодовитость возвращала мне уверенность. Камень, на который я наступил, топтали более четырех веков! Камень цвета травы и мха! Вода горячая, но не кипящая, ровно райской температуры. И тело, превращающееся в дух! Жив, но и мертв! Памук и наш хозяин пытаются переговариваться сквозь водянистый туман, но слова исчезают в стеклянных окнах купола и теряют всяческий смысл. Мы становимся героями фильма с суфийским названием «Барака» режиссера Рона Фрике, которые, стоя на месте, плывут по поверхности, превращающейся в дымку, и переходят в иное агрегатное состояние, теряя вместе с собой всяческий интеллект. Веки смыкаются, но глаза не уходят в сон. Когда становится опасно, я проталкиваюсь сквозь тяжелую воду и подставляю плечи под сильную струю, льющуюся из камня в этот небольшой бассейн. Она со страшной силой избивает меня. Но я счастлив до глупости. Здесь встречаются каббала, дзен, суфизм, православная аскеза, католическое уничтожение боязни греха, художественный ислам… Как папоротник «русалочий волос» не может расти на ином месте, так только здесь. Вода поднимается с глубины в сто восемьдесят метров и из еще более серьезной исторической глубины в тридцать восемь тысяч лет. Возраст достаточный, чтобы не усомниться в причинах существования источника и его обращения к миру.