Наринэ Абгарян - Симон

Другая жизнь оказалась совсем не легкой, но Сусанна утешала себя мыслью, что теперь это не навязанная судьбой история, а ее собственный выбор. Она прожила много лет в любовной связи с женатым мужчиной, расставшись с ним, встречалась с владельцем комиссионных магазинов, коих после развала Союза в Армении расплодилось множество. Замуж вышла поздно – почти в сорок лет. Муж оказался замечательным человеком, души в ней не чаял, но серьезно заболел – дала о себе знать тяжелая юношеская травма.

Возможно, стоит завести роман с ювелиром, думала Сусанна, роясь в сумке в поисках ключа. Она еще полна сил, никому ничем не обязана, одна тянет лямку за семью… Сколько еще ей отпущено лет? Желания отдавать и отдаваться? Ощущать себя полноценной и чувственной женщиной, а не нянькой полуинвалида, для которого каждое движение – боль?! Она заслужила еще одно, пусть и мимолетное, счастье и не собирается в нем себе отказывать!

Наконец-то найдя ключ, она отперла дверь и шагнула в прихожую.

Муж лежал на полу, неловко подвернув под себя руку. Лицо его – мертвенно-бледное, искаженное болью – сковала гримаса страдания. Плотно сжатые губы посинели, на лбу блестели крупные капли пота.

Сусанна кинулась к телефону – вызванивать скорую. Испугавшись, что муж потерял сознание, попыталась привести его в чувство, но он глухо застонал и открыл глаза. Она ужаснулась тому, что не может различить его зрачков – глаза его были невообразимой, бездонной черноты.

– Потерпи, миленький, сейчас, – запричитала она.

Он с видимым усилием разлепил губы и прошептал: «Все хорошо, Сусик-джан, не так уж и больно». И улыбнулся – мимолетной, удивительно легкой, светящейся улыбкой.

Она вспомнила другую такую же улыбку – и разрыдалась – тяжелыми и ясными слезами.

Обмануть судьбу не удалось, спрятаться от нее – тоже. Прошлое никуда не делось, оно всегда было рядом и останется с ней навсегда.

Она легла рядом с мужем, прижалась щекой к его плечу. Зашептала, убаюкивая боль – ш-ш-ш, ш-ш-ш. С облегчением выдохнула, услышав приближающийся вой сирены скорой помощи. Но даже тогда, когда машина, истошно взвывая, заехала во двор, она не пошевелилась. Она лежала, уткнувшись в плечо мужа, и заговаривала боль – ш-ш-ш, ш-ш-ш.

Симону собственные похороны решительно не нравились: суетно, шумно, много бестолковой скорби. Невестки аж глаза выплакали. Можно подумать, кто-то их об этом просил.

Назойливый запах камфары раздражал до одури. Если бы мог – сунул бы голову под кран. Вырвать бы старой Катинке позвоночник за неуемную энергию и неуместные советы. До ста лет дожила, а мозгов так и не набралась. Сама не помрет и другим уйти со спокойной душой не даст!

Опять же наушники. Целого состояния стоили. Спрашивается – зачем их у мальчика (запамятовал, как зовут) отнимали? Ходит вон кругами, гроб прадеда ненавидящими глазами сверлит. Только при чем здесь прадед? Если бы знал, что своими ушами оскорбит эстетические чувства всего семейства, каким-нибудь другим способом бы преставился! Синие уши их, видите ли, коробят. На свои посмотрите!

Меланья опять же. Развела салон Анны Шерер, собрала вокруг себя всех его пассий, устроила посиделки с вином. Скупиться не стала, пустила остатки прошлогоднего красного – густого и вязкого, словно фруктовый взвар. Лето выдалось правильное – в меру жаркое, с нечастыми, но обильными дождями, мускат уродился волшебный, аж жаль было срывать. Получилось не вино, а эликсир бессмертия. Берегли, как могли. Видно, для того, чтобы последнее на бабий треп ушло. Главное – расселись вокруг, устроили четыре свадьбы и одни похороны. Не угомонились, пока не перемыли ему все косточки. Симон не знал – смеяться или плакать. Послушать их – он каждую спас. Где он там кого спасал? Сам, как мог, спасался. Если бы не они, ну и еще десяток-другой мимолетных, ничего не значащих связей – рехнулся бы с концами. А так благодаря женщинам и жил. Плыл от одной к другой, словно от пирса к пирсу. Пристанет, передохнет, наберет побольше воздуха в легкие – и пускается дальше.

Младшая невестка подала последний кувшин вина с жареным сыром. Приготовила, как он любил – обваляла в сухарях, обжарила, не давая распуститься, на сильном огне, обсыпала мятой, наложила в отдельную миску острой аджики. Симон знал – она для него старалась. В память о нем. Меланья, молодец, все верно истолковала, погладила ее по щеке, поблагодарила. Младшая невестка всегда по-особенному к нему относилась. Она выросла без отца и души в нем не чаяла, да и он к ней относился с родительской нежностью: хорошая девочка, милая. Чем-то Элизу напоминает – такая же робкая и преданная, с личиком-сердечком: острый подбородок, круглые щеки. Что удивительно – имеет ту же привычку наматывать на палец прядь волос и задумчиво ее дергать. Симон как-то попросил ее спеть – понадеялся, что и голос у нее такой, как у Элизы. Но невестка наотрез отказалась – не умею, а позориться перед вами не хочу. Симон настаивать не стал, но аккуратно навел справки – вдруг она Элизе родней приходится. Оказалось – действительно приходится, с материнской стороны. Оттуда и сходство. Получается, что младший сын нашел себе женщину по вкусу отца. Чудны твои дела, Господи.