Наринэ Абгарян - Симон

Дни маленькой Сусанны превратились в бесконечный созерцательный процесс. Она часами наблюдала этот диковинный, почти босховский мир, не ощущая его откровенной неприглядности и не стараясь придумать ему оправдания.

Ночи же ее были наполнены леденящими душу шепотами и звуками, от которых невозможно было загородиться или спастись. Спустя годы они обернутся самым большим ее кошмаром – любой посторонний шум будет выбивать ее из колеи. А пока она засыпает почти под утро, дождавшись, когда умолкает бабушка. Сон ее беспокоен и недолог и обрывается шумной возней, которую еще засветло поднимает во дворе неугомонная домашняя птица.

Сусанне было семь лет, когда ее отдали в первый класс новой, возведенной из оранжевого туфа трехэтажной школы, до которой нужно было добираться целых полчаса по незнакомому ей городку. Она проходила всю дорогу, вертя шеей и радостно глазея по сторонам. Для ребенка, никогда прежде не покидавшего пределы крохотного отростка Садовой улицы, подобное путешествие каждый раз оборачивалось целым праздником, посещением огромного волшебного края, о существовании которого она всегда смутно догадывалась и теперь наконец-то убедилась. Все в этом неизведанном мире: мощенные брусчаткой узкие улочки, впряженные в телеги задумчивые мулы, мохнатые ослики, глядящие печальными глазами, не поделившие какую-то ерунду соседки, исступленно ругающиеся через забор, дымящие в трубки старики, визгливые дети, бородатые смуглые мужчины – радовало и наполняло ее жизнь новым, прекрасным смыслом. Сусанна предавалась привычному созерцательному процессу с особым рвением и тщательностью, собирая новые впечатления, словно красивые камушки, чтобы потом, уже дома, подолгу их вспоминать и разглядывать.

Однако если к наблюдению за этим прекрасным миром она была готова, то сосуществовать с ним не умела. Школа для нее обернулась огромным испытанием. Со многими привычными для сверстников предметами она там столкнулась впервые: книжки, чернильницы, перьевые ручки, карандаши и точилки, карты, плакаты, мел, которым нужно было писать на доске. Старинный скрипучий граммофон, заведенный на уроке музыки учительницей, умилил ее до слез – она не понимала, как из этого странного предмета можно выудить мелодию. Пронзительный школьный звонок, раздающийся внезапно, ужасно ее пугал – она могла от неожиданности вскрикнуть или даже подскочить за партой, доводя до визгливого хохота одноклассников. Она не знала игр, в которые они играли, не имела представления, как с ними себя вести, не понимала их шуток и не умела ответить впопад на вопрос. Ощущая свою беспомощность, она запиналась, наливалась слезами, замыкалась в себе. Почуяв ее беззащитность, дети стали нещадно третировать ее, подтрунивали и вертели пальцем у виска, а она не знала даже, как поступать, потому что не умела за себя постоять. Ее дергали за косы и пачкали чернилами платье, подставляли ножку, вырывали из рук матерчатую сумку, в которой она носила школьные принадлежности, дразнили чудачкой и бестолковщиной. Она возвращалась домой, ложилась лицом в подушку и не дышала до упора. Жаловаться было некому – отец задерживался в колхозе допоздна или вовсе не приходил – в сезон уборки урожая они работали сутками, мать постоянно болела, тетки были беспомощны, брат мал. А бабушка была последним человеком, к которому Сусанна обратилась бы за помощью. Вдоволь наревевшись, она переодевалась в домашнее, отмывала по возможности от пятен школьное платье, заново заплетала косы и, пообедав, садилась делать уроки. Учеба ей давалась с удивительной легкостью, по всем предметам она получала круглые пятерки, тетрадки содержала в идеальной чистоте – ни помарок, ни чернильных пятен. Дождавшись, когда бабушка уснет, она мгновенно проваливалась в сон, чтобы, проснувшись от привычного клекота индюшек и наскоро позавтракав, отправиться изучать большой прекрасный мир. Привычное наблюдение мира успокаивало и утешало ее, однако всякий раз, приближаясь к школе, она невольно замедляла шаг и съеживалась от страха – впереди были непростые безрадостные часы, и нужно было их как-то пережить.

К гуманитарным дисциплинам Симон относился свысока: на его скоропалительный юношеский взгляд, они, в отличие от точных наук, строились на бездоказательных предположениях и вымысле, потому внятным образом (кроме бессмысленных эмоциональных всплесков) устройство мира объяснить не могли. Занятия литературой он терпел, сжав зубы, обществоведение откровенно игнорировал, историю же вовсе презирал, считая пристанищем шарлатанов и сказочников. Пока учительница, развесив карты средневековой Европы, рассказывала про Столетнюю войну или Крестовые походы, он отчаянно скучал и поминутно выглядывал в окно. Октябрь бережно прореживал зелень деревьев, пах фруктовой спелостью и ласковыми дождями, заигравшись, с шумом распахивал форточки и наполнял помещения соленым воздухом ущелья. Учиться было тягостно, а учиться нелюбимым предметам – тем паче. Симон упорно отводил взгляд от висящих на стене исторических карт, по которым водила указкой учительница, и, вытянув шею, наблюдал жизнь за окном. Если его приглашали к доске, он сразу же объявлял, что урока не учил. Каждый вызов к директору превращал в целое представление – долго, по-старчески вздыхая, вылезал из-за парты, плелся к выходу из класса, подволакивая ноги и корча уморительные гримасы. Его отчитывали, но двоек не ставили и выходки терпели – он был лучшим учеником по точным наукам и иногда даже заменял приболевших преподавателей начальных и средних классов.