Наринэ Абгарян - Симон

– Вроде у тебя ладонь не такая широкая, но прикрываешь и греешь обе мои руки, – улыбалась она.

– Это мое сердце, – отвечал он.

Расставание далось им с большой болью и причинило обоим невыносимые страдания. Симон, к тому времени справивший пятидесятитрехлетие, не думал, что ему удастся серьезно увлечься кем-то еще. Элиза стала самой нежданной и трогательной его любовью. Она вошла в его жизнь негаданным гостем, пробыла там недолго – и ушла, оставив о себе воспоминания, гревшие душу до конца его дней. Он не мог смириться с тем, что не сможет ее больше обнять. Просил оставить крохотную надежду – вдруг ты передумаешь и, вернувшись из Америки… Она качала головой – для тебя я останусь там навсегда.

На прощание он подарил ей духи, думал, что французские, но они оказались подпольного разлива – обманул перекупщик. Сладковато-приторные, приставучие, они совсем ей не подходили. Однако, когда тоска по нему становилась нестерпимой, она ими душилась. Аромат был насыщенный, цветочный, но быстро выветривался, не оставляя и следа.

Элиза выбралась к двоюродной бабушке за неделю до вылета в Америку. Одна ехать не решилась и упросила Косую Вардануш составить ей компанию. Автобусные билеты приобрела на самый ранний рейс, чтобы возвращаться не совсем затемно. Собрала в узелок хорошей одежды, которую уже не носила, купила конфет и халвы, запекла мясо. На горном серпантине ее замутило, но Вардануш увлекла разговором, и тошнота прошла.

Двоюродной бабушке к тому времени перевалило далеко за восемьдесят. Она подослепла, давно не ходила, но умудрилась не растратить живости ума и памяти, потому сразу же узнала Элизу, с которой лет семь как не виделась. Не дав ей рта раскрыть, поинтересовалась, с кем это она приехала, уж точно не с сестрой, Нину с Мариам она бы обязательно узнала, и сама же за нее ответила – верно, это твоя соседка.

– Соседка, – не стала разубеждать ее Элиза.

Расспросив о здоровье и добросовестно ответив на все вопросы старушки, она собралась было перейти к делу, но не знала, как к нему подступиться. Молчание тянулось, казалось, бесконечность. Во дворе заливисто залаяла собака, цесарки отозвались возмущенным клекотом, сквозняк качнул створку окна, поймав в стекло солнечный луч, по дороге, цепляя боком забор и скрипя колесами, проехала телега – Элиза вытянула шею, но смогла разглядеть лишь длинные рога вола и вязанки хвороста, которыми была нагружена телега. Некстати вспомнив о том, что у волов рога начинают сильно расти именно после кастрации, она в который раз подивилась странной способности своей памяти подсовывать под руку всякий ненужный хлам, уводя мысль в сторону.

Бабушка терпеливо ждала, не перебивая ее молчания. Наконец Элиза решилась.

– Бабо, я вот по какому вопросу приехала. О маме хотела спросить, вдруг ты знаешь. Как ее брат умер? – И, забоявшись, что ее заподозрят в праздном любопытстве, она поспешно добавила: – Мама всю жизнь о нем страдала, будто бы не могла простить себе чего-то.

Старушка несколько секунд изучала ее своими выцветшими глазами. Хмыкнула. Спросила с укором:

– Зачем тебе знать то, о чем она не захотела рассказать?

Элиза прислушалась к себе. На сердце после расставания с Симоном было гулко и неприкаянно. Единственное, чего ей сейчас хотелось, – обнять его, зарыться лицом в его ладони, ощутить горький, навсегда въевшийся в кожу запах табака. Она судорожно вздохнула, моргнула несколько раз, отгоняя набежавшие слезы.

– Мне кажется, от этого стало бы легче.

– Кому?

– Мне, – голос ее оборвался и притих.

Старушка пожевала губами, завозилась затылком на подушке, устраиваясь поудобней. Лицо ее – усталое, изборожденное морщинами – омрачилось тенью воспоминаний.

– Совсем не хочется об этом рассказывать. Но раз тебе нужно… Деда твоего на Первую мировую не взяли – падучая у него была. Уехал на заработки в Баку и пропал на целых четыре года – ни весточки от него, ни денег, потом только мы узнали, что влюбился в какую-то актрисочку и заработанное пускал на нее. Когда он уехал, твоей матери три годика стукнуло, а бабушка на сносях была. Родила мальчика, нищенствовала, еле концы с концами сводила, иногда даже побиралась возле часовни. Не помню, какой это именно был год, то ли двадцатый, то ли девятнадцатый, холод в январе стоял лютый, да и есть было нечего – лето выдалось совсем неурожайным… – старушка запнулась, тяжело вздохнула, погладила себя по груди, – очень трудно об этом рассказывать, дочка. Ладно, раз уж взялась… Доведенная до отчаяния, твоя бабушка, понимая, что двоих детей не вытянет, вынесла в промозглый сарай двухлетнего сына и заперла его там. Он плакал и просился домой, но потом притих. За ночь замерз насмерть.