Наринэ Абгарян - Симон

– И? – еле отдышавшись, поторопила она мать.

– И три ночи не спали!

– Зато накувыркались всласть, – взвизгнула Элиза и, хрюкнув, повалилась на бок.

Мать делано замахала на нее – вот бесстыжая, но сердиться не стала. Они долго потом сидели, отходя от смеха, улыбаясь благостному дню и своим мыслям, и, казалось, ничто не могло испортить им настроение, как вдруг мать, вздохнув, продолжила:

– Как же я тогда радовалась! Думала – война закончилась, наконец-то начнется новая счастливая жизнь. Кто мог знать, что твоему отцу всего ничего осталось жить! Дождался тебя, понянчил, дотянул до твоего трехлетия и преставился. Ты ведь совсем не помнишь его. Он очень тебя любил. Он всех нас очень любил.

Элиза хотела возразить, что отца она как раз смутно, но помнит, но мать жалобно протянула:

– Наверное, судьба у меня такая: лишаться любимых мужчин. Мужа потеряла, отца похоронила. А брат… – Она низко склонила голову, прикрыла глаза и с горечью произнесла: – Лучше бы выбрали его, а не меня!

Элиза обмерла – мать снова упомянула своего брата! Нужно было промолчать, чтобы дать ей возможность выговориться, но тишина затянулась, и она, не сдержавшись, решила поторопить ее:

– Может, хотя бы сейчас расскажешь?

Мать встрепенулась, хлопнула себя по коленям, поднялась:

– Я же воду собиралась поставить, чтоб белье замочить! Заговорилась с тобой, запамятовала!

– А что с братом-то? – сделала слабую попытку вернуть ее к разговору Элиза, но ее сразу же одернули:

– Не заставляй вспоминать то, что делает мне больно!

И мать принялась, излишне суетясь, разводить в печи огонь, гремя поленьями и нарочито громко хлопая железной заслонкой. Заворачивая в газетный обрывок мелкую щепу для растопки, она с таким рвением примяла бумагу, что та разлетелась в клочья. Пришлось схватиться за веник, чтобы подмести.

– Ты бы о себе хоть что-нибудь рассказала, а то все меня расспросами изводишь, – с претензией бросила она через плечо, – как Тигран? Как старики? Свекровь не обижает?

– Не беспокойся, все у меня хорошо.

Пока мать топила печь и ставила разогреваться воду, Элиза, не обращая внимания на ее протесты, перестелила постель и заменила пользованные полотенца на чистые. Вывернула и вытряхнула пододеяльники и наволочки, тщательно прочистив от перьев и шерстяных комков, неизменно скапливающихся в уголках белья. Разбавила мыльный раствор, который, по рецепту знахарки Пируз, настаивали на корне мыльнянки, густо его вспенила. Наконец ее оттеснили, кивнув на торчащий живот и строго велев вести себя подобающе своему положению. Элиза поцеловала мать во впалый висок, с нежной грустью отметив бумажную прозрачность и беспомощность стремительно стареющей кожи. Засобиралась домой, обещав заглянуть назавтра.

– Ты смотри, будешь ко мне часто приходить – разговоры пойдут, – предостерегла ее мать.

– Какие разговоры?

– Люди решат, что тебе плохо в доме мужа, вот ты и ходишь ко мне жаловаться!

Элиза подумала, что, если бы мать не завела разговор о своем брате, она бы, наверное, открыла бы душу и рассказала о том, что ее мучило. Но благоприятный момент был упущен, а другого, скорее всего, не случится. Что поделаешь, значит, так тому и суждено было быть.

Возвращаться можно было двумя путями: длинным, через главную улицу, или же коротким, петляющим темными задворками. Элиза выбрала длинный. На полдороге под ложечкой неприятно засосало, она пошарила по карманам жакета и несказанно обрадовалась, обнаружив горсть сушеного кизила. Свекровь шутила, что за последние месяцы невестка изничтожила целый мешок сушеного кизила, и почти не преувеличивала – на протяжении беременности Элизе постоянно хотелось кислого. Вот и сейчас, мысленно похвалив себя за предусмотрительность, она стала жадно есть кизил, постанывая от наслаждения. Темнота наступала стремительно и нахраписто, дышала в лицо морозным, наливалась чернотой, неохотно отступая там, где мерцали слабым светом редкие уличные фонари. Стало резко холодать, Элиза ускорила шаг и попыталась обхватить себя крест-накрест руками, с улыбкой отметив, что сделать это толком не может – не позволяет живот. До родов остался неполный месяц, ребенок, по расчетам, должен был появиться за две недели до Нового года. Она ждала его со страхом, поскольку наслышана была всякого о родах, но в первую очередь – со счастливым нетерпением, потому что не сомневалась, что спасение свое обретет именно в материнстве.